Появление военных диктаторов

Однако вопросы государственного и национального суверенитета создавали намного меньше проблем, чем вопросы местного суверенитета, вышедшие на первый план с крушением империи. Июньское наступление явилось отчаянной попыткой наладить дисциплину в армии и покончить с войной – попыткой, которая провалилась. Два феномена, пребывавшие в зачаточном состоянии с начала войны, теперь явили себя во всей мощи, определив характер не только течения 1917 года, но и всей Гражданской войны в России. Первым из них стало столкновение недисциплинированных вооруженных людей в военной форме с гражданским населением империи. Начавшись, как мы видели из предыдущих глав, в прифронтовых польских землях в 1914 году, это явление затем, в 1915и 1916 годах, вышло далеко за обозначенные пределы. Вскоре мы увидим, как год 1917-й обострил проблему «диких солдат».

Вторым феноменом стало развитие военной диктатуры[447]. В определенном смысле эту возможность обеспечили русским солдатам и офицерам условия военного времени. Установление власти военных над гражданской жизнью в прифронтовых землях создало прецедент, дало опыт и убедило офицеров, что для них непозволительно отдать управление этими территориям штатским. Грандиозные планы этнических чисток, предложенные генералом Янушкевичем (и осуществленные, несмотря на резкие возражения Совета министров) стали наиболее очевидным проявлением этой тенденции в первые годы войны. Янушкевич, по сути, контролировал и происходившее в военной и политической сферах на землях, где дислоцировались русские армии, и не проводил особого различия между военными и политическими целями, которые ставил перед собой. Не менее важно, что многие сдерживающие силы, которые могли бы замедлить становление военной диктатуры, либо теряли мощь, либо потерпели неудачу. Хорошо одетые чиновники министерств и модные салоны Петрограда были далеко, и люди в военной форме все больше привыкали принимать решения по гораздо более широкому кругу вопросов, чем до войны. Однако Янушкевич не был военным диктатором. И действительно, его хорошо знали как жизнерадостного и приятного гостя, «благородного человека до мозга костей», в тех самых салонах, чье значение теперь сходило на нет [Лемке 2003, 1: 182-188]. Это был, по оценке Альфреда Нокса, «скорее придворный, чем солдат» [Knox 1921, 1: 42]. Он убивал людей пером, а не шпагой. Не менее важно и то, что он по-прежнему строго соблюдал дисциплину и субординацию, связывавшую его с военным организмом, а весь этот организм – с политической и общественной системой России. Он подчинялся своему начальнику, великому князю Николаю Николаевичу, и оба они выполняли приказы императора. Когда Николай II внезапно сместил великого князя и Янушкевича с их постов после катастроф 1915 года и перевел на Кавказ, они ушли спокойно, без открытого неповиновения. Прощальное обращение Янушкевича к подчиненным заключалось всего в нескольких словах: «Во всем, что произошло, виновен я сам» [Knox 1921, 1: 42]. Как показала позднейшая неудача заговора, в начале 1917 года в армейских кругах не было «волков-одиночек».

Эту ситуацию изменила революция, инициировавшая резкий спад уважения к законности в офицерском корпусе и заметный рост неповиновения. Можно было ожидать, что паралич социальной группы, которая с большой долей вероятия могла породить военных диктаторов, сдержит восхождение такой диктатуры, однако на деле он лишь ускорил процесс. Процесс проверок, самосуда, низложения и подтверждения правомочий командиров укрепил персональную власть конкретных офицеров, пусть и ослабив централизованную структуру армии в целом. Офицеры тоже умели использовать неповиновение. Появилась возможность собирать группы вооруженных людей, лояльных к своим командирам больше, чем к высшему командованию или даже к своим товарищам-солдатам из других частей. Эти командиры ровно в той степени, в которой бросали вызов центральной власти, требовали поддержки от своих бойцов и средств для обеспечения их товарами гражданского назначения. Даже если бы и не было другой причины, кроме необходимости выжить, новоявленные военные диктаторы должны были заниматься гражданскими делами, хотя у большинства из них были политические амбиции, которые в любом случае привели их на путь гражданского правления.

Первым, кто объединил в себе эти качества и устремления и стал первым истинным военным диктатором того времени, был Л. Г. Корнилов. Его талант командира и крайняя нетерпимость к военной дисциплине были широко известны. Если его любили, то любили. Если ненавидели, то со всей страстью. Очевидно, что он очень быстро осознал и всю опасность, и все возможности складывающейся ситуации и начал формировать подразделения людей, верных ему, а не его военным или политическим начальникам. Самым известным из таких формирований стал элитный отряд Текинского конного полка – текинцев. Эти люди служили лично Корнилову, и служили хорошо. Были и некоторые другие доверенные части. Однако раскол, порожденный отчасти революцией, отчасти особенностями личности Корнилова, также подтолкнул многих людей, находившихся под его командованием, к сопротивлению.

Июньское наступление вывело этот конфликт на передний план. Как мы видели, несмотря на успехи на ранних этапах, 8-я армия в первые дни июля восстала против законной власти и отказалась продолжать наступление. Когда немцы начали контрнаступление, боевой дух упал. Солдаты бежали в тыл, грабя и мародерствуя на своем пути. Корнилов отреагировал мощно, не ожидая указаний. Нет сведений о том, что Корнилов в июле 1917 года имел желание или вынашивал планы самостоятельной деятельности, однако выбор, сделанный им в течение этого месяца, оказался судьбоносным. Во-первых, он прибег к террору в качестве командной стратегии. Во-вторых, начал отстаивать свою независимость от центральной власти. И наконец, задумался о том, как соединить военную и политическую власть в своих руках.

Как только войска перешли в наступление, Корнилов прибегнул к решительным мерам. Солдаты, бегущие из Галиции, превратили эту территорию в плацдарм зверств. Так называемая Дикая дивизия, составленная из частей с Кавказа, проявляла особенную активность. Эта дивизия была отправлена на фронт явно для политической работы. Накануне наступления полковник Чавчавадзе начал свое выступление словами:

Они должны были обрушиваться на любых солдат или любые части, уличенные в мятеже или дезертирстве, и многие члены дивизии это приветствовали. Один из дивизионных офицеров, Сергей Курнаков, признавал, что «надеялся получить возможность отомстить за оскорбления, которые мятежники нанесли моим братьям-офицерам» [Kournakov 1935]. Но вместо этого, когда наступление захлебнулось, Курнакову пришлось выполнять полицейскую работу совершенно иного рода. В городе Калуш он застал чудовищную сцену. Проезжая по главной улице, он подумал, что в июле пошел снег. На самом же деле это в воздух поднялась целая метель из распоротых пуховых подушек. Он видел, как солдаты предавались грабежу, «тело старого еврея… свисало с одного из окон, руки его были пришпилены к подоконнику», а целая банда насиловала беременную женщину – их он разогнал пулеметным огнем из своего автомобиля [Kournakov 1935: 338-341].

Другие отчеты также подтверждают зверства, творимые отступающей русской армией в Галиции, однако большинство из них указывает на то, что любимая дивизия Корнилова не остановила бойню, а стала одним из главных зачинщиков насилия, и не только в Калуше, но и в Тарнополе и Бродах. Как следует из донесения одного из должностных лиц на конец августа, «все время поступали жалобы на грабежи и насилие» со стороны Дикой дивизии[448]. Землевладелец, автор одной из таких жалоб, сетовал, что кавказские войска крали овощи, отнимали у людей деньги и совершили несколько убийств. «Местное население, – говорилось там, – охвачено паникой»[449]. Хотя Корнилов официально не одобрял подобного поведения, он лишь обострил ситуацию, следуя «политике выжженной земли», как в 1915 году. Он еще раз издал указ о массовом переселении всех мужчин призывного возраста вместе с вещами и лошадьми [von Hagen 2007: 84-85]. Он также организовал кампанию террора в отношении собственных солдат, поголовно приговаривая к смерти дезертиров и тех, кого винил в военном поражении, несмотря на запрет смертной казни, провозглашенный Революционной армией[450].

Корнилов считал, что только продолжение террора сможет решить проблему краха военной системы; он не способен был признать, что приказ войскам действовать против гражданского населения и саботажников только способствовал подрыву дисциплины. Он, как и большинство бывших офицеров, был разгневан неподчинением, дезертирством, а превыше всего – солдатскими комитетами и комиссарами, которые разрушали любимую им армию. По его мнению, единственным способом остановить крушение российской армии были укрепление власти офицеров и их единение, подорванное революционными событиями. Для Корнилова это не подлежало обсуждению. В ярости оттого, что солдаты предъявляли требования и ультиматумы своим офицерам, он тем не менее первым из генералов продемонстрировал неповиновение политическому руководству на более высоких уровнях командной иерархии. Конфликт с Временным правительством начался на раннем этапе. Как мы видели, в апреле, когда Керенский отказался использовать военную силу для подавления антимилюковских беспорядков в Петрограде, Корнилов кипел от злости. Когда в июле Керенский предложил ему должность главнокомандующего, он выдвинул ряд требований, включая такое неоднозначное, как возрождение смертных приговоров для солдат и полная самостоятельность в выборе боевых командиров. Керенский не смог убедить своих коллег отклонить требование по причине нежелания Корнилова соблюдать субординацию в отношении гражданских властей, однако его не послушали [Kerensky 1919: 27]. За этим последовали и другие конфликты. На момент назначения Корнилов был командующим Юго-Западным фронтом, а Временное правительство назначило на его прежний пост генерала Черемисова, повысив Корнилова в военной иерархии. Корнилов воспринял это как несогласие с его ультиматумом о невмешательстве политиков в решения военного командования, и назвал имя собственного кандидата – генерала Балуева. Черемисов отказался уйти по доброй воле, и понадобилось все хитроумие комиссара Временного правительства М. М. Филоненко, чтобы разрешить ситуацию, не доводя до крупного открытого конфликта в кругах высшего командования [Katkov 1980: 45].

В августе Корнилов пришел к убеждению, что для спасения армии необходимо не только в ней вернуть применение «жестких мер»[451], но и в российском правительстве прибегнуть к диктаторским методам. Другие высшие генералы совместно с Союзом офицеров настаивали, чтобы Временное правительство признало свою ошибку – недоверие к военным командирам, прекратило совать нос в дела армии, объявило Декларацию прав солдата не имеющей силы и опять-таки узаконило смертные приговоры [Katkov 1980: 53]. Керенский и другие политические вожди в течение июля и августа пытались утихомирить генералитет, разъясняя, что последнее требует времени и что подобная программа станет самоубийством для Временного правительства. Все эти переговоры привели Корнилова к простому логическому заключению: армия не добьется успеха без дисциплины, дисциплину могут восстановить только расстрельные команды, а расстрельные команды никогда не введет слабое Временное правительство вместе с подстрекателями из Петросовета. Отсюда следует, что нужно устранить двоевластие, чтобы спасти армию. Необходима диктатура.

Корнилов и те, кто позднее встал на его сторону, заявляли, что хотя он и стремился к диктатуре, но не настаивал, что диктатором должен быть именно он. Корнилов никогда в открытую не озвучивал желания свергнуть правительство Керенского, но, разумеется, был достаточно опытен, чтобы делать столь предательские заявления. Его действия говорят о том, что он стремился к мантии диктатора-спасителя. Он упивался лестью политической элиты на Государственном совещании в Москве в августе, где в своем выступлении выказал и политические амбиции, и проявил качества истинного военного. Что еще важнее, он начал перемещать лояльные ему войска, особенно Дикую дивизию, к Петрограду, а также выводить войска из Кронштадтской крепости и морской базы, где господствовали революционные настроения. Его начальник штаба генерал Лукомский пригрозил уйти в отставку, услышав об этом, но его уверили, что перемещение войск необходимо для защиты Временного правительства от большевистского переворота. Керенский, правда, вряд ли принадлежал к числу друзей Корнилова, судя по тому, что во время визитов Корнилова в Зимний дворец его всегда сопровождали верные текинцы.

В конце августа Корнилов сделал свой ход, направив корпус под командованием генерала Крымова с фронта к Петрограду, чтобы распустить Совет, арестовать большевиков и установить собственную диктатуру. Пути под эшелонами с этими войсками были разобраны рабочими-железнодорожниками, выбив их из колеи в самом буквальном смыле. Точно так же надежды Корнилова (из-за удивительной степени недопонимания), что Керенский поддержит переворот, рухнули, когда сам Керенский приказал сместить его и взять под арест. Споры историков, сопровождающие с тех пор «дело Корнилова», касаются его намерений: планировал ли он ввести министров-штатских в круг руководства, как надолго он намеревался установить чрезвычайное положение, было ли целью переворота уничтожить Временное правительство или только лишь «спасти» его от большевиков. Все стороны согласны, что Корнилов планировал политическое вмешательство с целью установления режима диктатуры, где бы он играл ведущую роль[452].

Итак, хотя августовское восстание Корнилова обычно считается главным контрреволюционным событием 1917 года, в определенном отношении оно стало также моментом, когда революция (в форме неподчинения установленной иерархии власти) достигла своего апогея. Переворот не удался. Ставка Корнилова, желавшего стать верховным военным правителем России, была бита, в отличие от большинства подобных ей в прошлом, но не из-за проигрыша современному государству и его армии, а как раз в силу противоположных причин. Власть была расколота до такой степени, что военные командиры более не могли ожидать, что их правление распространится на большие территории. Армия не была единой, как и страна в целом. Корнилов невольно раскрыл важную истину о военном вождизме – он лучше работает в масштабах небольших территорий.

Неудавшийся переворот способствовал окончательному распаду армии и страны. Произошел новый всплеск враждебности в отношениях офицеров и нижних чинов. Как утверждал в середине сентября генерал Громыко (Юго-Западный фронт), корниловский бунт уничтожил последние остатки взаимного доверия между ними. «Общее настроение удовлетворительное, – докладывал он, – но в связи с последними событиями армия возбуждена против командного состава»[453]. Другой генерал предупреждал, что пораженческая пропаганда пускает корни и что армию накрывает «волна безответственного большевизма»[454]. Вскоре усилились также межэтнические трения, на этот раз между казаками и теми, кто относил казаков к реакционерами правого толка. Крестьяне отказывались продавать зерно и фураж казачьим частям, а солдаты других частей травили их. Как мрачно сообщал один офицер, «казаков охваченные большевизмом солдатские массы ненавидят»[455].

Раскол армии зашел гораздо дальше недоверия к офицерству и казакам. Жестокое уничтожение Калуша, описанное ранее в этой главе, повторялось не раз, пока солдаты и дезертиры с кровью прокладывали себе путь на восток. Как позднее напишет будущий гетман П. П. Скоропадский, солдаты превращались в диких зверей.