Имперское государство претерпело значительные изменения в течение полувека до начала Первой мировой войны, кульминацией которых стала революция 1905 года, поставившая вопрос законности царистских порядков и продемонстрировавшая, как государство временно утратило контроль над общественным порядком во многих городах и селениях. И все же имперское государство продолжало функционировать и осуществлять свое влияние на землях империи. Там, где в 1905-1907 годах был введен закон военного времени, наблюдалось определенное беспокойство части экономических деятелей по поводу того, что раздвоение власти может привести к потере доверия, и некоторые государственные чиновники жаловались, что армейское правление «парализовало» гражданскую власть [Weinberg 1993: 148]. Однако эти трения не нанесли такого ущерба имперской государственности, как это сделал закон военного времени в годы Первой мировой войны. Действительно, после того как схлынула волна революции, власть и мощь государства продолжала развиваться – заметнее всего при Столыпине, в эпоху умеренных реформ. Аграрная политика Столыпина была нацелена на то, чтобы разрушить старые русские общины, сделав ставку на «здоровых и крепких» крестьян-индивидуалистов, разрабатывались планы расширения земств по всей империи, а также предпринимались серьезные усилия в направлении реформ образования и армии при посредстве межведомственных комиссий. Далее, Столыпин вплотную занялся имперскими вопросами, ставя препоны инициативам националистов нерусского происхождения с окраин и предлагая новый, убедительный образ будущего Российской империи, основанный на идеях новоизданного русского национализма. Политическую ситуацию с 1905 по 1914 год трудно было назвать стабильной, однако российское государство функционировало и укреплялось.

Введение закона военного времени в западных областях в начале Первой мировой войны стало второй фазой деколонизации, процессом краха государственности. Этот закон, который должен был упорядочить и укрепить отправление властных полномочий государства, передав ее в деятельные руки военных, вместо этого подорвал влияние империи на окраинах. Как мы видели в главе 1, государственные чиновники (в большинстве имевшие немалый опыт исполнения своих многотрудных обязанностей) бежали из западных губерний, кто-то из страха перед вторжением, а кто-то из-за неопределенности своего положения. Властная иерархия была нарушена. Чиновники за долгое время привыкли к контролю в соответствии иерархией, а теперь получили новое начальство, которое практически всегда отсутствовало. Ставка занималась вопросом установления гражданской администрации медленно и неэффективно. В итоге на окраинных территориях ширился вакуум власти и ответственности. Частично этот вакуум заполняли гражданские лидеры на соответствующих территориях, многие из которых были привержены национализму нерусского толка. В основном, однако, вакуум оставался незаполненным, отчего процветала анархия и беспорядки в экономике. Значительная часть административных усилий приходилась на занятые территории, и заметнее всего они были в Галиции и (впоследствии) в Восточной Анатолии. Но там новые должностные лица были не временными администраторами от империи, а фанатиками и энтузиастами различного рода, в основном православными. «Воссоединение» Галиции с Российской империей в 1914-м и начале 1915 года проводилась непродуманно, став настоящей катастрофой. Процесс краха государственности начал нарастать весной и летом 1915 года вместе с отступлением царских армий. Проблемы управления, дававшие себя знать на западе, все более проявлялись и в центральных областях империи. Николай II не только утратил символический авторитет в результате военного поражения и политического скандала в 1915 и 1916 годах – его чиновники начинали все яростнее бороться за власть. Государственная власть испытывала кризис задолго до Февральской революции.

Если одним из аспектов кризиса государственной власти в разгар войны стало ослабление власти и ответственности, другим стала история политического обновления в направлении повторной мобилизации российского государства и общества. Методы управления, применявшиеся царизмом, оказались неспособны противостоять поставленным войной задачам, и в некоторых областях на передний план вышла проблема технократического и прогрессивного авторитаризма. Разные авторы вдумчиво исследовали эту тему с точки зрения таких ключевых проблем, как поставки продовольствия[487]. В этой книге основной фокус сделан на двух других социальных проблемах, которыми занимались эти прогрессивные деятели: эпидемии и нехватка рабочей силы. Технократы как в правительстве, так и вне его, а также военные решали проблему борьбы с эпидемиями за счет усиления надзора, обязательных прививок и расширения профессионального корпуса медицинских работников под эгидой Земгора и Красного Креста. Нехватка рабочей силы также способствовала усилению вмешательства государства по мере того, как шла война. Сперва военные и гражданские власти силой принуждали местных крестьян и горожан к участию в различных проектах от случая к случаю, однако со временем эта практика переросла в более систематичную эксплуатацию принудительного труда. Работники трудового фронта не могли покрыть всю потребность в рабочей силе, поэтому армия прибегла к использованию военнопленных и позднее, в 1916 году, к имевшему разрушительные последствия призыву представителей народостей Кавказа и Центральной Азии, ранее освобожденных от военной обязанности. Армия тоже искала новые подходы, что особенно заметно проявилось в боевых операциях, возглавляемых Брусиловым. Брусилов долгое время симпатизировал технократическому авторитаризму, и его стиль управления и планирования отражал сходство его взглядов со взглядами гражданских лиц прогрессивного толка.

И все же не вызывает сомнений, что решающим годом с точки зрения краха государственности и политического обновления стал 1917-й. Февральская революция и отречение царя от престола привели к исчезновению многовековой системы власти, законности и правления, с одной стороны принеся освобождение, но с другой – обнажив серьезные трещины в здании имперского общества. Как показала дискуссия по вопросу вызова империи в 1917 году, способность политических лидеров в Петрограде влиять на события – не говоря уже о том, чтобы ими управлять, – на периферии была весьма ограниченна, и не только у Временного правительства, но и у Петросовета. Немногим лучше была ситуация в Центральной России. По всей империи межнациональная рознь, классовые конфликты и партийные расколы подрывали способность государства обеспечивать безопасность и стабильность. Рушащееся государство не в силах было обуздать разгул преступности и крах экономики. Большевистский переворот в октябре стал точкой невозврата. Антикоммунисты всего политического спектра бросали вызов власти большевиков. Когда ненасильственные политические усилия оказались бесполезны (как в ходе единственного заседания обреченного на неудачу Учредительного собрания в январе 1918 года), белые двинулись к границам государства, чтобы организовать свои военные силы. Как мы видели, к августу 1918 года они ограничили власть большевистского государства землями, искони принадлежавшими Москве. Но и белые не сумели организовать эффективную структуру правления, и результатом этого в 1918 году и в последующие годы стал полный коллапс государственности и анархия.

Отношение государства к насилию – вопрос тонкий. Сильные государства способны эффективно проводить силовые действия для обеспечения безопасности своих граждан и защиты их от мятежей. Государства слабые оставляют своих граждан во власти насилия; по мере усиления беспорядка они становятся все более уязвимыми перед угрозой краха. Российская империя вступила в войну, располагая функциональным государственным аппаратом, однако насилие военных лет обратило вспять довоенную тенденцию укрепления государственности. За четыре года государственность ослабела, начала разрушаться и, наконец, рухнула окончательно.

Движущей силой этих изменений стали боевые действия против Центральных держав. Одной из задач при написании этой книги было объединить историю сражений Первой мировой войны с ее социальной и политической историей. Военные действия стали критически важным фактором процесса деколонизации. Сражения имели свои последствия на разных уровнях. Когда русские войска одерживали победы, в Галиции в 1914 и 1916 годах или на Ближнем Востоке в 1916 году, они занимали новые территории. Как мы видели, политика, нацеленная на реализацию и узаконивание правления России этими новыми территориями, существовала в напряженной, но равно значимой взаимосвязи с новыми методами управления, принятыми в империи в целом. В частности, на экономическую и национальную политику влияли решения, которые принимали генералы в своих зонах ответственности. Военные успехи также приводили к захвату миллионов военнопленных. Представление о государственном контроле над перемещениями людей, организацией и принудительным использованием рабочей силы и созданием лагерей для практического (и идейного) упорядочения данного процесса стало результатом успехов на поле боя. Сражения имели последствия и на индивидуальном уровне. Солдаты и гражданское население, захваченное водоворотом насилия, проявляли жестокость и меньшую склонность выстраивать или поддерживать связи за пределами своих первичных сообществ. Они превращались в агентов крушения империи.

Военные поражения имели другие последствия, особенно во время Великого отступления 1915 года и масштабного военного краха в период с июня 1917-го по март 1918 года. Как мы видели в главе 2, военное отступление 1915 года решающим образом изменило социально-политическую структуру империи. У многих русских людей настороженный оптимизм сменился пессимизмом. Попытка выявить ответственных за катастрофу быстро сменила массовые антигерманские настроения недовольством в отношении двора. Потоки беженцев наводнили российские города и селения от Полтавы до Сахалина. Донесения о критической нехватке боеприпасов потрясли деловое сообщество, побудив к патриотическим действиям. А в целом безмятежность общества первых месяцев войны была нарушена. Бунты в Москве, вся ярость которых была направлена на инородцев, и отчаянные стачки в центральных промышленных областях показали, что война пришла в Россию. Все эти события оказали значительное воздействие на политическую систему. Партийные лидеры подвергались сильному давлению своих сторонников по всей империи, особенно вблизи района боевых действий, которые требовали существенных перемен в структуре управления и ведении войны. В итоге создание блока прогрессистов стало прямым следствием военных действий на фронте. В 1917 году решающим моментом разрушения революционного порядка стал крах Июньского наступления. Этот крах сам по себе был связан с социальными и политическими переменами, произошедшими с февраля. Общество, политика, события на театре военных действий оказались пронизаны взаимным влиянием. Безудержное бегство солдат с фронта ввергло Украину и земли современной Латвии в состояние анархии, подвигло Корнилова объявить себя военным диктатором и отдало революцию на милость Германии. Во всех этих история военных операций стала центральной частью социально-политической истории войны в целом.

Насилие, неизбежное в военное время, разумеется, не ограничивалось сражениями на поле боя. На страницах этой книги мы читали не раз, что войска регулярно совершали насильственные действия против мирного населения, и не только на оккупированных территориях, но и на российской стороне государственной границы, какой она была до 1914 года. Насилие само по себе было важным фактором, на глубинном уровне влиявшим на повседневную жизнь гражданского населения: ощущение безопасности утрачивалось, а неприкрытое экономическое принуждение меняло жизненный уклад. Солдаты грабили, мародерствовали и под угрозой применения оружия проводили реквизиции по фиксированным ценам. Их командиры преследовали торговцев за «спекуляции», а потом удивлялись, почему коммерция оказалась подорвана. Россия военного времени с каждым днем грубела и ожесточалась, что проявляло себя в росте преступности и одинаковом желании и солдат, и вооруженного гражданского населения решить свои политические и социальные проблемы при помощи оружия.

Насилие имело мощную идеологическую составляющую. Как я отмечал в других работах, насилие играло центральную роль как в представлениях образа нации, так и в связанных с ним гражданских практиках [Sanborn 2003]. В этой книге я сделал упор на другой идеологический аспект насилия: зверства и дебаты вокруг них. Во введении мы видели, как истоки Первой мировой, коренившиеся в антиколониальных конфликтах на Балканах, привели к тому, что проблема зверств стала центром дискуссии о смысле войны. Германия и Австрия вступили в войну, называя сербов жестокими дикарями. После того как Калиш был разграблен, а Бельгия разгромлена чуть ли не основания, Антанта с готовностью выступила с определением войны как битвы за цивилизацию и против немецкого варварства. Эти дебаты были явно связаны с довоенными дискуссиями на тему колониализма, которые оправдывали покорение и оккупацию зарубежных территорий, если это совершалось во имя современной цивилизации. Одновременно народилась новая волна дискуссий о колониализме, в рамках которой подавление прав человека толковалось как нарушение международного законодательства. Нежелание Германии присоединиться к другим великим державам в создании и кодификации порядка ведения вооруженных конфликтов и обращения с гражданским населением позволило многим европейцам, включая самих германских политиков, предполагать, что немецкие войска вряд ли будут последовательно придерживаться «цивилизованных норм», как только в воздухе засвистят пули [Hull 2005: 128-129].

Этот весомый, но зачастую непоследовательный набор заявлений о приверженности целям «цивилизации» поставил царскую Россию в неудобное и двойственное положение. С одной стороны, Россию долгое время считали самой отсталой и варварской из великих держав, землей полувосточной жестокости и деспотизма, где казаки сыскали дурную славу по всему континенту за свои зверства по отношению как к солдатам, так и к мирному населению противника. Россия была покровителем балканских славян, чьи кровавые деяния переполняли колонки новостей в 1912 и 1913 годах и которые продолжили традицию политических убийств, застрелив Франца-Фердинанда. С другой стороны, российское Министерство иностранных дел и связанные с ним идеологи права продвигали развитие международного права[488]. Социальные и культурные элиты России были хорошо известны и пользовались уважением, однако их мышление считалось экзотичным и нестандартным [Ekstein 1989]. Помимо этого, они заключили и соблюдали союз с теми самыми представителями Франции и Англии, чьего одобрения они искали. Для России война велась не только за абстрактную цивилизацию, но и за признание ее полноправным участником цивилизованного мира. Вопрос кровавых бесчинств, таким образом, в российском политическом контексте имел особое значение.

И опять-таки реальная практика насилия имела в этом плане важные последствия. Российское правительство усердно работало над тем, чтобы держаться правильной стороны в вопросе о зверствах. Оно акцентировало внимание на значении событий в Калише и финансировало создание кинолент о разгроме Бельгии, включаясь таким образом в общий с западными союзниками дискурс[489]. Оно с радостью присоединилось к осуждению германских злодеяний, задокументировав свидетельства плохого обращения с русскими военнопленными и гражданским населением в снабженном иллюстрациями докладе, сотни экземпляров которого были разосланы в пресс-службы и нейтральные страны в июне 1915 года[490]. Геноцид в Армении предоставил еще одну возможность для осуждения зверств во имя цивилизации, и российское Министерство иностранных дел извлекло максимальную выгоду из ситуации, введя термин «преступления против человечества», еще раз подчеркнув принадлежность России к правовому гуманитарному направлению цивилизационного дискурса [Bass 2000: 116].

Однако кровавые зверства стали палкой о двух концах. Российское вторжение в Восточную Пруссию породило волну справедливых заявлений со стороны немцев о злодеяниях казаков[491]. Это дало немецким пропагандистам возможность ответить на критику по поводу оккупации Бельгии, утверждая, что Антанта также несет ответственность за убийства [Horne and Kramer 2001: 79]. Жестокая оккупация Галиции Россией в 1914-1915 годах не сильно помогла русскому делу. Столь же сильный ущерб в долгосрочном плане нанесли обвинения в зверствах русских на русской территории. Самое заметное из этих обвинений касалось кампании террора против еврейского населения империи. Еврейские активисты сознательно составляли свои сообщения об этих погромах таким образом, чтобы привлечь внимание зарубежной аудитории и – с ее помощью – высокопоставленных членов российского правительства[492]. Эта стратегия сработала. К лету 1915 года даже оголтелые антисемиты в Совете министров убеждали высшее военное командование прекратить гонения, отчасти потому, что это дестабилизировало имперские общественные и этнические устои, отчасти же из-за того, что союзников России ужасала армейская кампания против еврейского населения [Zavadivker 2013: 3-26]. Левоцентристская оппозиция также протестовала против погромов и говорила о зверствах, чинимых армией, как о свидетельствах морального банкротства режима самодержавия. Как я указывал главе 5, Керенский еще раз заговорит этим языком, осудив поведение режима в Центральной Азии во время Степного бунта, открытым текстом вопрошая, как может Россия судить Германию, если столько крови было пролито в ходе ее собственных карательных экспедиций. И хотя политическая ангажированность этих обвинений была вполне очевидна, они были тем не менее искренними, и их разделяли многие. Размышления Горького о зверствах и гуманизме в апреле 1917 года отражали мощное влияние подобных дебатов в революционную эпоху.

Окончание Первой мировой войны означало конец политики сдерживания зверств. Характерным явлением Гражданской войны стало превознесение насилия и открытая практика кампаний террора. И белые, и красные применяли неузаконенное, деспотическое и безжалостное насилие для достижения политических целей или просто для того, чтобы удовлетворять свои потребности на землях, через которые проходили их войска. Вражеских офицеров, взятых в плен на поле боя, обычно расстреливали на месте. Чудовищные публичные пытки были в обычае. Целые деревни подвергались наказаниям за предполагаемые проступки отдельных лиц. Большевики оправдывали красный террор как необходимый механизм революционной классовой борьбы. Благородное обращение с врагом даже не подразумевалось, и неважно, какие банальные высказывания о «гуманности» и «цивилизованности» изрекались во время войны против Германии. Террор, пусть и «столь жестокий и насильственный», был необходим для победы революции[493]. Белые были не менее прямолинейны. Корнилов и Марков воодушевляли Белую армию лозунгами типа «Чем больше террора, тем больше победы!» [Bortnevsky 1993: 356]. Антибольшевистские силы в Украине в течение всего 1919 года применяли против еврейского населения практику террора, который затмил кровопролития довоенных и даже военных лет своими сотнями тысяч жертв. Некоторые еврейские общины подвергались погромам до 11 раз за год [Будницкий 2003: 136]. В Сибири колчаковцы вели карательные акции с не меньшей жестокостью, чем это делали красные в Гражданскую войну. Другие военные вожди поступали еще ужаснее, как подтверждает варварская деятельность в Монголии барона фон Унгерн-Штернберга. «Кровавый барон» и его люди расстреливали мирных жителей ради забавы, сжигали заживо и обыскивали проходящие поезда в поисках скрывающихся там большевиков с таким рвением, что проезд через эти территории стал попросту невозможен [du Quenoy 2003: 1-27]. Если эти события и имели отношение к революции и страстному насаждению коммунизма и антикоммунизма, они также глубоко уходили своими корнями в период Первой мировой, когда политика превратилась в смертельную битву, а жизнь сильно подешевела как следствие грубого насилия военного времени [Sunderland 2005: 285-298].

Ничто не демонстрирует факт краха имперской государственности лучше, чем взлет таких людей, как Унгерн-Штернберг [Sanborn 2010: 195-213]. Условия для возникновения феномена военной диктатуры создавались в период войны. Весь 1916 год государство устанавливало изначальную монополию на осуществление законных силовых действий, хотя природа этой законности была по большому счету скорее национальной, чем имперской. Справедливо не только в отношении националистических воззваний к русским солдатам, но и в отношении других этнических групп, которым разрешалось формировать собственные подразделения наподобие тех, что составляли так называемую Дикую дивизию добровольцев с Кавказа. И опять-таки большое значение в этом отношении имеет 1917 год. Не только армия расширила представление о добровольческих ударных войсках, включив туда подразделения энтузиастов революции и женщин-патриоток; подрыв законных полномочий полиции после февраля 1917 года требовал сформировать милицию из числа представителей различных слоев общества. Какое бы слово ни использовать для описания природы организованных войск в 1917 года, «монополия» для этого не подходит. И солдаты, и гражданские одинаково утратили уважение к элитам центра и бросали вызов их авторитету, в силу чего военная диктатура становилась реальностью все в большей степени. И опять-таки Корнилов – наиболее яркий пример командира, который добился полной преданности у части своих войск, который старался сочетать политическую силу с военным авторитетом и научился понимать важность местной власти в эпоху анархии. Его не стало в 1918 году, однако он породил множество последователей и в 1919 году, и после из числа крестьян-анархистов, таких как Нестор Махно, и диких казацких атаманов, таких как Григорий Семенов [Bisher 2005].