Основными центрами творящегося насилия были Украина и побережье Балтики. Беспорядки, описанные в начале главы 5, усиленно множились. В Подольске в начале июля солдаты с равным энтузиазмом нападали и на особняки, и на евреев[456]. 5(18) июля пять тысяч человек отказались идти на фронт, дезертировали, разгромили оружейный склад, назвались «полком гетмана Полубатько» и тронулись походом на Киев. Там они быстро захватили городскую крепость, помещения военного штаба и полиции и даже арестовали городского голову и начальника полиции. Только объединенные усилия 1-го Украинского гетмана Богдана Хмельницкого полка, руководителей общественных организаций, рады, Совета и нового Генерального Секретариата смогли разрешить ситуацию и восстановить общественный порядок[457]. Месяц спустя в Чернигове толпа обозленных женщин окружила здание городской службы, ведавшей продовольствием. Сперва местной милиции удалось их усмирить. Однако прибытие армейских подкреплений не только не восстановило порядок, но дало обратные результаты. Солдаты присоединились к бунтующим женщинам, требуя ареста и чуть ли не расправы над начальником милиции Янкевичем. Затем они рассеялись по городу, шаря по магазинам и квартирам и агитируя за погром. Только прибытие надежной артиллерийской части и обещание местных властей распустить целиком городскую службу, ведавшую продовольствием, предотвратили дальнейшее насилие[458]. Украинские лидеры быстро, прочно и верно связали этот взрыв насилия не только с падением фронта, но и с падением государства. Одной из причин, по которой Украина так спешила с учреждением Генерального Секретариата как органа исполнительной власти с исчерпывающими полномочиями на данной территории, было желание разобраться с анархией. Будущий военный диктатор Украины Симон Петлюра в конце июля предупредил Петроград:

В Прибалтике также процветало насилие и развивался процесс децентрализации. Солдаты вместе с местными расхищали чужую собственность, поддерживая замену русских чиновников на эстонцев и латышей[459]. Сообщалось, что в местечке Руен и его окрестностях «вооруженные шайки, именующие себя большевиками <…> терроризируют население», производя самовольные аресты, вымогая деньги. Комиссар Временного правительства и местная милиция были беспомощны[460]. В июле районный комиссар Вольмары жаловался, что поведение 1-го Балтийского кавалерийского полка приобрело «угрожающий характер»: пьяные солдаты нападали на людей и их дома в районе, «терроризировали местных жителей» и избивали милиционеров[461]. В сентябре тот же комиссар в отчаянии писал:

Конечно, ни комиссар Лифляндской губернии, ни военное командование в регионе не обладали властью ввести хоть какие-то из предложенных мер. С приближением осени условия еще ухудшились. На территории современной Беларуси начиная с конца июня наметился резкий рост преступности. «Власти потеряли авторитет не только у мирного населения, но и у бандитов и воров» [Сольский 2004: 89]. Местная милиция была бессильна, суды завалены работой, совершались тяжкие преступления.

Всплеск насилия был в основном ограничен прифронтовой зоной, но наблюдался также в других местах. В сибирской глубинке группа солдат помогала сборищу местных крестьян напасть на начальника местной милиции и группу лиц народности рома, которых подозревали в краже. Восемь из них были убиты на месте[463]. В Пензенской губернии 5 (18) июля тысячная толпа совершила самосуд над другим предположительным вором и его родителями. В Нижегородской губернии местные власти безрадостно отмечали, что все правонарушения и беззакония имели связь с появлением в пределах губернии дезертиров, отпускных солдат или делегатов от полковых комитетов. Под влиянием агитации названных делегатов и солдат, у местного крестьянства укрепилось сознание, что все гражданские законы утратили свою силу и что все правоотношения теперь должны регулироваться крестьянскими организациями[464].

Подобная децентрализация применительно к легитимному насилию была также очевидна на окраинах. До Временного правительства вскоре дошли слухи о переговорах между казахами, проживавшими в Китае и Туркестане, о создании автономных милицейских частей[465]. Когда беженцы и демобилизованные рабочие из окопов вернулись в Центральную Азию, трения обострились. Русские поселенцы просили вооружить их на случай нового взрыва этнического насилия [Буттино 2007 (2003): 151].

Именно в этой обстановке сильных антиимпериалистических настроений, радикально и анархически настроенных солдат и нарастающей децентрализации стало укрепляться влияние большевиков. Большую часть 1917 года партии сопутствовала удача. У Ленина и его соратников в России военного времени имелись два очень серьезных политических недостатка. Во-первых, они вели с другими нечестную игру. Конечно, они навлекали на себя крайнюю враждебность со стороны правоцентристов, которые видели в них воплощение всего, что есть дурного в революции. Однако антипатия в кругах единомышленников-социалистов, даже дружественных им меньшевиков (социал-демократов) была почти столь же велика. Нет никаких сомнений, что, социалисты проявляли особую злобу в нападках на своих предполагаемых товарищей, и это приводило к все более ожесточенной борьбе по приниципу «все или ничего» среди революционных вождей. К примеру, очень скоро стало ясно, что политическое соперничество между Керенским и Лениным могло закончиться только полным поражением одного из них. Во-вторых, что более важно, большевики в умах общественности были связаны с прогерманскими настроениями. В начале войны они заняли радикальную оборонческую позицию, поставив себя в изоляцию от почти всех остальных партий, социалистического или иного толка, по всему континенту. Если оборончество с точки зрения революции имело логические основания, с точки зрения российской общественности и армии оно не имело смысла вообще. Большинство задавалось вопросом, как большевики могут поддерживать поражение русских, которое позволит немецким милитаристам творить беспредел на земле отчизны. Даже в 1917 году, когда солдаты и мирные граждане ратовали за мир, они делали это при условии, что Германия останется в пределах своих довоенных границ.

Связь большевиков с Германией чуть не довела их до катастрофы. Ленин вернулся в революционную Россию в апреле только за счет благосклонного отношения немецкого высшего командования да знаменитого «пломбированного вагона», доставившего его через Швейцарию на Финляндский вокзал. Кроме того, большевики охотно принимали громадные субсидии немецкого правительства, которое стало считать революцию более перспективным способом выбить Россию из войны, чем военные кампании. Хотя агенты Германии раздавали средства целому ряду групп, в том числе украинским националистам, большевикам доставалось гораздо больше [Fedyshyn 1971: 47]. Когда летнее наступление захлебнулось, на просторах охваченной революцией страны разгорелись массовые протесты, особенно заметные в Петрограде, где толпы вновь грозили свергнуть правительство. Лидеры большевиков нерешительно раздумывали, не взять ли власть в так называемые июльские дни, и нерешительность дорого им обошлась. Керенский гневно обличал Ленина и его соратников, обвиняя в попытках насильственно изменить революционный курс в интересах своих немецких благодетелей. Обвинения звучали правдоподобно даже для многих рабочих и солдат, и высшим партийным лидерам пришлось спасать денежные средства от ареста. На фронте солдатские комитеты гневно обличали большевиков как предателей, сотрудничающих с контрреволюционерами и немецкими шпионами [Wildman 1987: 113].

Но в то же время у многих солдат имелись и неприятные подозрения относительно связей высшего военного командования с Германией. Как мы видели, эти подозрения имели место с первых дней войны и стали разрастаться, подобно раковой опухоли. Уже в конце 1915 года цензоры отмечали, что «слухи о предательствах очень упорны и что всего хуже комментируются среди нижних чинов в фантастической форме и колоссальных размерах»[466]. Хотя к середине 1917 года не стало ни большинства генералов с немецкими фамилиями, ни императрицы-немки, возник новый страх: а вдруг их собственная правящая элита поспособствует немецкому вторжению и подавлению революции. После падения Риги эти конспиративные убеждения становились все тверже, потому что многие солдаты верили, будто необъяснимо неудачные военные маневры до и во время сражения были намеренными [Wildman 1987: 189]. Таким образом, у обеих сторон имелись обоснованные претензии, и обе стороны обвиняли друг друга в сговоре с немцами. Если в июле солдаты сильнее верили в вероломство большевиков, в августе, когда фронтовые комитеты узнали о контрреволюционных речах участников Московского государственного совещания, ситуация начала меняться. В последние дни августа провалившийся переворот Корнилова поставил в деле точку. Солдаты теперь «исполнились настроений, которые привели и народные массы, и революционные организации к кульминации Октября» [Wildman 1987: 223].

Когда причины недоверия к большевикам были устранены, партия в сентябре и октябре получила возможность извлечь выгоду из своего значительного политического капитала. Большевики последовательно придерживались антиимперской линии, обличая великорусский шовинизм и даже поддерживая движения за независимость, чего не делал более никто. Они не шли ни на какие соглашения с ныне скомпрометированным Временным правительством и высшим командованием армии. Они располагали хорошо организованными структурами на заводах и в войсках. Наконец, что важнее всего, они не были обременены никакими буржуазными или аристократическими терзаниями по поводу «чести» или «долга», когда дело дошло до подписания поспешного сепаратного мира и позволения солдатам разойтись по домам. Никакая другая партия не имела таких преимуществ, а большевики умело ими воспользовались, постоянно подчеркивая контраст между собственными позициями и позициями своих политических оппонентов. Они были убеждены (и действовали в соответствии со своими убеждениями), что власть можно получить (или потерять), опираясь на солдат и городские Советы. Что касается огромных территорий сельской России и крестьянства, большевики их, в общем, игнорировали.

Обретя контроль над исполнительными комитетами крупнейших Советов, они внезапно стали ярыми сторонниками лозунга «Вся власть Советам». Теперь, когда большевики благодаря своим циничным маневрам приобрели большинство в Советах Петрограда (31 августа (13 сентября)) и Москвы (5 (18) сентября), этот политический инструмент, с апреля и до августа действовавший на боязливых умеренных социалистов будто красная тряпка на быка, превращался в реальную платформу [Fitzpatrick 1994: 61]. Ленин твердо держался требования однопартийности, поэтому его отношение к использованию Советов было по-прежнему неоднозначным. Советы на том этапе революции оставались в большой степени многопартийными, хотя и давали возможность расширить полномочия Центрального комитета на всю страну за счет организационной работы, которая велась в течение 1917 года.

Можно было бы также добавить, что призыв к передаче всей полноты власти к Советам находил отклик у тех, кто извлек выгоду из быстрой децентрализации, спровоцированной коллапсом имперской государственности. На фронте, в приграничной зоне и даже в глубоко внутри страны власть переходила сверху вниз в руки местных, и политики на местах извлекали практические и идеологические выгоды из сложившейся ситуации. В июле 1917 года один активист из Сибири вопрошал: «К чему должны стремиться сторонники национальной автономии Сибири?» – и сам же давал однозначный ответ: «К децентрализации»[467]. Так же, как и лозунг «Мира!» послужил признанию и утверждению важнейших решений, уже принятых солдатами, массово дезертировавшими с фронта, лозунг «Вся власть Советам!» признавал и утверждал власть на местах. Точнее сказать, он обозначил позиции в тысячах боев местного масштаба во время грядущей Гражданской войны. Также он послужил оправданием событий 25 октября (7 ноября), когда большевики совершили Октябрьскую революцию. Возглавляемые Лениным и Троцким, они взяли власть в Петрограде накануне II съезда Советов, захватили главные военные объекты города и контроль над средствами связи и арестовали Временное правительство (кроме Керенского, которому вовремя удалось бежать). А когда делегаты съезда, потрясенные подобным односторонним утверждением власти, обвинили большевиков в авантюризме, солдаты-большевики распустили собрание. Лозунг «Вся власть Советам!» отныне приобрел значение «Вся власть большевикам!».

Не следует, однако, думать, что большевики на самом деле после Октябрьской революции получили полную власть. Напротив, как показала Гражданская война, их власть на государственном и местном уровне оставалась весьма непрочной. Разумеется, они понимали: нельзя допустить, чтобы армия обернулась против них, и это определило их действия вскоре после переворота в Петрограде. Позиции большевиков в армии были сильными, но не настолько, чтобы игнорировать другие политические связи. Они прочно удерживали контроль только во 2-й армии. Во всех остальных приходилось сотрудничать с другими группами [Wildman 1987: 379]. Помимо всего прочего, они должны были немедленно удовлетворить главное требование солдат – требование мира.