Ставка была проиграна. Как мы видели, в армии существовало полное единство, основанное на принципе революционного оборончества. Как печально отмечал Брусилов, «одного мне не удавалось – это получить обещание наступать и атаковать вражеские позиции. Тут уже на сцену выступали слова: “без аннексий и контрибуций” и дальше дело никак не шло» [Брусилов 1929:214]. Так поступила даже группа добровольцев-энтузиастов, намеренная создать особые ударные формирования и 2 (15) июня пообещавшая «броситься на немецкие баррикады», чтобы гарантировать «мир без аннексий и контрибуций, на принципах национального самоопределения» [Солнцева 2007:52]. В отличие от заявления Милюкова о стремлении к полной победе, солдаты 47-го Украинского полка Юго-Западного фронта за несколько дней до того отказались выйти на линию фронта, объявив: «Нам не нужна высота 1064» – и протестуя по поводу того, что только офицеры говорят о возможности «сокрушить немцев». Солдаты нетерпеливо ждали вестей о том, что Совет заключил мир [Wildman 1980: 333]. Если бы Центральные державы предложили сепаратный мир без аннексий и контрибуций, солдаты бы на это согласились.
Эти противоречия между широко распространенными взглядами на войну и заявлением Милюкова стали явными, когда содержание ноты было предано гласности. В. И. Ленин, недавно приехавший из Швейцарии, помог составить резолюции Центрального комитета партии большевиков, в которых осуждался «насквозь империалистский» характер Временного правительства, которое, «связанное по рукам и ногам англо-французским и русским капиталом», продемонстрировало лживость всех своих обещаний о мире[426]. В тот же день солдаты Петроградского гарнизона выказали свое согласие. Во главе с представителями Финляндского гвардейского полка, солдатами Кексгольмского гвардейского полка и знаменитыми павловцами, 25 000 солдат собрались на площади перед Мариинским дворцом с плакатами, гласящими: «Долой политику Милюкова!» и «Да здравствует мир без аннексий и контрибуций» [Голиков, Токарев 1956: 42]. Демонстрация превратилась в митинг, где звучали гневные слова и призывы, а по всему городу (да и по всей стране) в тот же день прошли небольшие митинги солдат и мирного населения. Ширились также и ответные демонстрации. Группы сторонников Милюкова и Временного правительства вышли на улицы с лозунгами «Да здравствует Временное правительство!» и «Долой Ленина!» [Голиков, Токарев 1956: 45]. Генерал Л. Г. Корнилов, недавно отозванный с фронта, чтобы принять командование гарнизонами Петрограда как начальник Петроградского военного округа, просил разрешения использовать войска для подавления мятежей. Правительство отклонило просьбу, указав, что их сила кроется в «моральном влиянии» [Browder and Kerensky 1961, 3:1241]. Разочарованный Корнилов просил и получил дозволение уехать обратно на фронт. В туже ночь делегация Петросовета во главе с представителями этнических меньшинств с окраин империи (Чхеидзе и Церетели) на встрече с членами Временного правительства убедила их отозвать ноту [Голиков, Токарев 1956: 48]. И снова Милюков занял жесткую линию, заявив, что недопустимо вносить подобный разброд в его дипломатию. Однако на следующий день уличные демонстрации перешли в насильственные действия, несколько человек были ранены в перестрелке у Невского проспекта. Лидеры Петросовета и Временного правительства, напуганные развитием революционных событий, 22 апреля (5 мая) заключили компромисс. Милюков разъяснил, что его нота не противоречила антиимпериалистическим настроениям, выраженным в правительственной декларации 27 мая (9 апреля). Совет принял это объяснение и убедил рабочих и солдат прекратить вооруженные демонстрации [Browder and Kerensky 1961, 2: 1100-1101; 1241-1242].
Но урон уже был нанесен. В армейской среде путаные идеи о войне и революции теперь выкристаллизовались в критику империализма и требования мира. В пасхальное воскресенье, по воспоминаниям Ф. Степуна, на солдатских митингах звучали антиимпериалистические лозунги «За родину и свободу!», «За мир без аннексий и контрибуций!», «За самоопределение народов!» [Степун 2000: 316]. В конце марта в резолюциях армейских комитетов были выражены разнообразные позиции по вопросу продолжения войны. В течение апреля, однако, социалисты, действуя совместно, попытались убедить солдат в правоте взглядов Совета на мир. Еще до обнародования ноты Милюкова солдатские комитеты «полностью осознали существующие проблемы и искренне встали на позиции Совета», в немалой степени потому, что «не могли не поразиться схожести между заявлениями кадетов и их собственных старших офицеров» [Wildman 2000: 293, 324]. После Апрельского кризиса это ощущение утвердилось, и «политическая позиция Советов, в особенности по вопросам войны и мира, возобладала среди членов фронтовых комитетов и даже преодолела сомнения аполитичных офицеров и склонной к оборончеству интеллигенции» [Wildman 2000: 329]. Апрельский кризис показал полное поражение позиций Милюкова и партии кадетов.
И снова большевики воспользовались возможностью озвучить свою последовательную систему взглядов, стоявшую в поддержке национального самоопределения. На VII Всероссийской конференции РСДРП Ленин вновь заявил, что поддерживает право на отделение. В тот же день, 29 апреля (12 мая), И. В. Сталин сделал доклад, снова призывая к автономии народов, которые желают остаться в составе многонационального государства [Hirsch 2005: 55-56]. Эти инициативы немедленно принесли свои плоды. В Восточной Европе леворадикальный национализм имел сильные позиции. Большевики завоевали немало сторонников, возглавив это движение. Студент-радикал Вацлав Сольский, бежавший из Лодзи в первые дни войны, вспоминал:
Тот факт, что большевики и только большевики выдвинули лозунг о праве на самоопределение для поляков, сыграл большую роль в деле поддержки большевиков польскими беженскими массами в России. Эта поддержка была для большевиков чрезвычайно важной не только в Запобласти.
Сотни тысяч поляков находились тогда в Петрограде, не менее ста тысяч в Киеве, столько же в Харькове, около пятидесяти тысяч в Одессе, и т.д. Кроме того, в русской армии было не менее полумиллиона поляков, вероятно, значительно больше [Сольский 2004: 63].
В считаные дни после окончания уличных беспорядков Керенский призвал к созданию нового коалиционного правительства с большим представительством социалистов. Милюков и Гучков ушли в отставку, а новое Временное правительство, сформированное 5 (18) мая, еще сильнее сдвинулось на левые позиции, хотя несколько кадетов в нем все же осталось. Керенский получил портфель военного министра, а Терещенко заменил Милюкова на посту министра иностранных дел.
Заключение
В разгар этих бурных споров по вопросам войны и мира независимый социалистический трибун Максим Горький написал статью в своей газете «Новая жизнь». Эта статья, опубликованная 21 апреля (4 мая), в тот самый день, когда уличные столкновения приобрели гибельный накал, начиналась с наблюдения о том, что говорить правду, даже в условиях свободы слова, «это искусство труднейшее из всех искусств». Удивительно, что в тот день Горького занимал не Милюков и не Проливы, а необходимость высказать правду о зверствах немцев.
Я надеюсь, что совершенно точно установимы факты зверского отношения немецких солдат к солдатам России, Франции, Англии, а также к мирному населению Бельгии, Сербии, Румынии, Польши. Я имею право надеяться, что эти факты – вне сомнений и так же неоспоримы, как факты русских зверств в Сморгони, в городах Галиции и т. д.[427]
Этот отрывок служит напоминанием о том, что неважно, насколько прочно события (к примеру, Апрельский кризис) 1917 года вошли в революционные хроники, поскольку в то время они были частью военной риторики, даже для убежденных социалистов. Это прозвучало как предупреждение. Война – это зверства и жестокость, и если новая революционная демократия не сможет поддержать пацифистские настроения людей, уже начавших брататься с врагом на фронте, то темные силы, таящиеся в сердце каждого человека, воспрянут вновь. «Подумайте, читатель, – писал в заключение Горький, – что будет с вами, если правда бешеного зверя одолеет разумную правду человека?»[428]
6. Деколонизация
Июньское наступление 1917 года
Пока Россия содрогалась в революционных конвульсиях, ярость войны не утихала. В январе 1917 года Германия возобновила неограниченную подводную войну, чем вынудила Соединенные Штаты вступить в войну. В апреле американский Конгресс проголосовал за объявление войны, хотя сколько-нибудь значительные силы приняли участие в боевых действиях только в 1918 году. А тем временем Антанта продолжала добиваться победы, начав скоординированные наступления одновременно на нескольких фронтах. Всю зимы шли дебаты по поводу подходящих локаций этих наступлений, но все союзники соглашались, что единство действий необходимо. В частности, Россия дала свое согласие на это на Второй конференции в Шантильи в ноябре 1916 года, хотя снова высказала недовольство тем, что Британия и Франция, похоже, желают обеспечить своим войскам безопасность и удобство, требуя от восточных союзников взять на себя более тяжелое бремя [Ростунов 1976: 332-333]. Революция очевидным образом поменяла расчеты петроградских политиков. 13 (26) марта генерал Алексеев был вынужден признаться правительству и союзникам, что Россия сможет предпринять какие-либо серьезные шаги самое раннее в июле, и то не наверняка [Ростунов 1976:332-333; Wildman 1987:5]. Изменившийся баланс сил еще сильнее спутал картину. Англичане планировали летнее наступление во Фландрии, а французы под руководством своего главнокомандующего Робера Нивеля 3 (16) апреля 1917 года перешли в наступление между Реймсом и Суассоном. Это наступление оказалось катастрофическим провалом. Нивель обещал совершить прорыв в течение 48 часов, потеряв всего 10 000 человек. В итоге победа так и не была достигнута, а потери составили 134 000 человек. В более чем половине французских дивизий вспыхнул мятеж, и 2 (15) мая Нивель был смещен. Когда весна понемногу начала переходить в лето, наступление на двух фронтах стало казаться все более необходимым.
В этот период и боевые офицеры, и новый военный министр Керенский размышляли над способами сохранить русскую армию в неприкосновенности. В марте немцы осуществили успешную, но непродолжительную атаку на реке Стоход, однако весной вели только отдельные бои. Центральные державы приветствовали передышку, которую дала революция, начав уделять большее внимание политическому и социальному развалу русской армии, чем военной победе над ней [Ludendorf 1919,2:14]. Для этого они распространяли пропагандистские листовки, поощряли братание военнослужащих и в целом старались не подкреплять оборонческие настроения русских солдат[429]. Русская армия, которой не приходилось вести активные военные действия, сосредоточилась на других задачах. Проводились разного рода собрания, солдаты все больше начинали задумываться о возвращении по домам, росло дезертирство. Авторитет офицеров стремительно падал [Булдаков 1997: 124]. Поскольку сепаратный мир по-прежнему был своего рода жупелом для большой части политической элиты, а в армии слабела дисциплина и, в отсутствие боевых действий, нарастали политические волнения, логичным казалось сосредоточить внимание солдат на войне, предприняв новое наступление. Придя к этому решению в конце марта 1917 года, Брусилов и другие командующие убедили Алексеева в его преимуществах. 30 марта (12 апреля) Алексеев подписал приказ, предписывающий командующим готовиться к наступлению в начале мая [Ростунов 1976: 354].
Растущее беспокойство по поводу боевого духа армии, особенно во время Апрельского кризиса, привело к разного рода отсрочкам в надежде на его подъем. Керенский, став военным министром, разъезжал по линии фронта, произнося зажигательные речи, пытаясь добиться сплоченности в войсках и тратя значительную часть своего политического капитала на дело очередного наступления. Но май принес новую неразбериху, когда Алексеев обратился к Всероссийскому съезду офицеров с речью, где подверг критике «утопическую фразу» о «мире без аннексий и контрибуций» и заявил, что необходимо сильное государство, которое «заставило бы каждого гражданина нести честно долг перед родиной»[430]. Но, памятуя о гневных настроениях предыдущего месяца, это было неприемлемо. Керенский сместил Алексеева с поста главнокомандующего и 22 мая (4 июня) назначил на его место Брусилова. Два других генерала, проявлявшие враждебность к революции, – Гурко и Драгомилов – также были смещены [Feldman 1968: 535]. Таким образом, Брусилов получил командование операцией, в которой он одним из немногих имел шанс добиться успеха. Во многих смыслах Июньское наступление можно называть вторым Брусиловским прорывом. Оно было спланировано и проведено в основном на территории первого наступления и имело ту же стратегическую цель: взять Львов и вывести из войны Австро-Венгрию. Июньскому наступлению недоставало элементов неожиданности, свойственных первому Брусиловскому прорыву, однако Брусилов обладал превосходством в живой силе и вооружении: у него было почти в три раза больше людей и в два раза больше артиллерийских снарядов, чем у противников [Ростунов 1976: 359].
Кроме того, Брусилов надеялся найти внутренние ресурсы для поднятия боевого духа, сочетая новизну тактического подхода и новый метод укомплектования и организации военных частей. В 1915 году армия Германии создала специальные штурмовые и ударные подразделения для выполнения особо важных и опасных задач на поле боя. Эти команды, которым была предоставлена тактическая самостоятельность, действовали независимо, передвигаясь ползком от воронки к воронке, нападая на окопы и находясь на острие масштабных атак. Поэтому для штурмовых групп требовались бойцы, обладающие высоким моральным духом и способностью действовать независимо, но в русле общей цели. Вступление в эти группы было добровольным, и бойцы ударных и штурмовых подразделений гордились своим особым статусом [Gudmundsson 1989:49,81-82]. Как мы видели, Брусилов сформировал собственные ударные группы в ходе наступления 1916 года и понял, что с их помощью можно добиться тактических успехов и летом 1917 года [Feldman 1968: 536]. В то же время революция вызвала в стране всплеск гражданской осознанности, и многие требовали, чтобы армия использовала себе на благо этот новый порыв добровольческого служения, чести и самопожертвования ради отчизны, организуя подразделения из энтузиастов. Например, князь С. В. Кудашев в апреле убеждал военного министра Гучкова «создать особые “ударные” единицы, большей частью обреченные на истребление, которые должны быть составлены исключительно из добровольцев, так как подвиг может быть таковым, только если он является результатом свободной воли» [Солнцева 2007: 48]. В мае Корнилов одобрил формирование ударных групп в 8-й армии, а вскоре после этого Брусилов ввел такие группы во всех войсках в ответ на просьбу капитана М. А. Муравьева – видного члена партии эсеров, который сыграл заметную роль в Гражданской войне летом 1918 года. Эти части были сформированы быстро, бойцы носили особые знаки отличия ударных формирований, иногда даже «батальонов смерти». Как и в немецкой армии, бойцам лучше платили, с ними лучше обращались, но и давали им самые опасные задания. К октябрю в 313 «батальонах смерти» числилось более 600 000 человек, и высшее командование подумывало о создании целой «армии смерти» [Солнцева 2007: 51].
Однако наибольший интерес среди этих боевых частей представляли 16 добровольческих формирований, состоящие исключительно из женщин. В 1917 году женщины вступали в армию добровольцами по многим причинам. Десятки, возможно, даже сотни поступали так еще до революции, либо скрывая свою личность, либо подавая на высочайшее имя прошение о зачислении в армию. Некоторые хотели непосредственно участвовать в военных действиях, как это делали сестры милосердия. Другие стремились сбежать от домашнего гнета. Почти все были убежденными патриотками[431]. В 1917 году появились две другие достойные причины: порожденные революцией движения за права женщин и ужас, в который страну приводило разложение армии по всему фронту. Стремление к равноправию было особенно заметно в некоторых военизированных формированиях, созданных при содействии женских движений. Например, Матрена Залесская создала такую группу среди кубанских казаков Екатеринодара от имени Организации женщин-доброволок, чтобы одновременно поднять моральных дух бойцов и «восстановить равноправие и равные права для женщин в выборной реформе и политической жизни, которые были утрачены при абсолютизме» [Stoff 2006: 94]. Однако главной причиной распространения женских формирований в 1917 году было стремление многих женщин и представителей высшего командования «пристыдить» русских мужчин, побудив их к выполнению воинского долга и показав, что даже женщины хотят сражаться за свою страну. Эта пропагандистская цель преобладала среди самых видных сторонников женских военных формирований – таких, как знаменитый командир Мария Бочкарева и военный министр Керенский. Эти батальоны оказали весьма незначительное влияние на военные успехи (всего один из них участвовал в боях) и больше разозлили мужчин, чем вдохновили их. Однако они создали прецедент масштабного участия женщин в боевых действиях во время Гражданской войны и особенно Второй мировой войны[432].
Как заставляют предполагать эти разнородные, порой очевидно порожденные отчаянием схемы, военные и политические верхи были особенно озабочены состоянием морального духа накануне Июньского наступления и постоянно требовали новой информации по этому вопросу. Новый командующий 8-й армией генерал Корнилов уверял свое руководство в штабе Юго-Западного фронта, что настроение его солдат удовлетворительное, даже «твердое, сознательное и бодрое»[433]. Другие, в том числе в той же 8-й армии, держались более умеренных высказываний. Генерал Черемисов докладывал, что уровень дисциплины в разных полках неоднороден. Кто-то отказывался подчиняться приказам, кто-то охотно повиновался. Но всюду процветала игра в карты[434]. Пессимистические настроения тоже не были редкостью. Инспектор артиллерии при 16-м армейском корпусе 8-й армии генерал-майор Болховитинов предупреждал:
Если в настоящее время иногда и приходится слышать о якобы начавшемся оздоровлении армии, то это является результатом недостаточно вдумчивого отношения к делу… Все более и более широкие круги солдат захватывает дикая разнузданность. Война забыта. В ближайших к позиции деревнях целые ночи раздаются звуки гармоники, дикие крики и площадная ругань. Карточная безудержная игра царит повсеместно. Усталые от ночной игры и разгула – солдаты не могут нести службу и производить работу продуктивно. Все расползается по швам и через полгода, если дело пойдет так же, армии не будет совершенно[435].