Венерические болезни также были распространены в действующей армии. С августа 1914 года по август 1916 года 56 993 русских солдата на европейских фронтах страдали от сифилиса (45 из них умерло), а 120 162 – от других венерических болезней[313]. Опять-таки относительно непросто получить доступ к источникам, детально описывающим сексуальную активность, которая приводила к венерическим болезням, однако одним из факторов явно была проституция. Один из примеров, попавших в архивы, был случай 32-летней крестьянки Эльзы Вимбы, мужа которой призвали на фронт во время общей мобилизации 1914 года. Вимбу отыскали и арестовали, когда семеро служащих 567-го Оренбургского пехотного батальона, расквартированного в Риге, заразились неизвестной венерической болезнью. Все они признались, что подхватили ее от женщины по имени Эльза, которая занималась своим промыслом в парке возле театра Аполло. Военные власти поместили провинившихся солдат под усиленный надзор и отменили им увольнения. Вимбу насильно госпитализировали, а затем депортировали из зоны военных действий на все оставшееся время войны[314].

Болезни постоянно подрывали боевую мощь армии. Более подробную статистику, по сравнению с обобщенными данными, представленными в таблице, можно найти в еженедельном отчете за февраль 1915 года о заболеваниях в 8-й армии: чуть больше 200 000 человек. У солдат было зафиксировано 112 новых случаев холеры или подозрений на холеру, и почти все из них всего в двух полках, 168 случаев сыпного тифа или подозрений на сыпной тиф, 1193 случая возвратного тифа, 1003 случая дизентерии и 2288 случаев обморожения[315].

Российские военные признавали, что болезни несут угрозу армии. Как показывает история, болезни в военных кампаниях России уносили больше людей, чем сражения. В результате офицеры с самого начала войны разработали ряд профилактических мер. В процессе мобилизации полковник Дмитрий Федорович Хейден присоединился к штабу Брусилова в 12-м армейском корпусе в Виннице. Пока люди там собирались, не менее чем в пяти деревнях округа свирепствовал тиф. Хейден сажал на карантин всех солдат, прибывавших из этих деревень, отправляя в части позднее, когда врачи подтверждали, что они здоровы. В первые недели войны никто в этих частях не заболел тифом[316]. Даже до первых сражений в Восточной Пруссии военные госпитали оставляли отдельные палаты для заразных солдат [Френкель 2007: 82]. Действительно, в самом начале войны в армии были отмечены только отдельные случаи инфекционных заболеваний. Но в начале сентября 1914 года медицинские эксперты начали бить тревогу, потому что уже намечались признаки возможных эпидемий[317]. Почти все их рекомендации основывались на мерах предотвращения распространения заболеваний как в армии, так и во всей империи. Принятое по наитию решение Хейдена сажать на карантин также было признано верным.

Процесс изоляции людей с симптомами эпидемических заболеваний шел в двух основных новых направлениях. Первым из них были усилия по созданию параллельной структуры медицинских подразделений, занимающихся только лечением инфекционных заболеваний и строго отделенных от госпиталей и лазаретов, где лечили боевые ранения или неинфекционные болезни. Эта сеть карантинных медицинских учреждений в ходе войны сильно расширилась; можно найти приказы о создании дополнительных мест для людей с инфекционными заболеваниями за весь этот период[318]. Общественные организации с энтузиазмом поддержали эту деятельность. Земский союз учредил госпитали для изоляции вдоль основных железнодорожных путей, а Союз городов давал военным советы, в каких городах разместить такие госпитали в тылу [Polner 1930:114-115; Френкель 2007:88]. Не все из них функционировали должным образом. Во многих не хватало персонала, а некоторые практикующие врачи просто избегали контактов со своими инфицированными пациентами[319].

Вторая инициатива касалась контроля направления передвижения людей, особенно вдоль железнодорожных веток. Некоторые из первых случаев тифа на Северо-Западном фронте были зафиксированы на Варшавской ветке, и это, понятно, встревожило медицинские органы. Хотя было известно, что инфицированных солдат придется эвакуировать с фронта, было понятно, что это создаст опасность дальнейшего распространения заболеваний. Согласно первому плану борьбы с эпидемиями, предполагалось выделить для инфицированных солдат не только особые вагоны, но даже целые поезда, которые обслуживались бы особыми «дезинфекционными частями». И солдат, и гражданских равным образом предполагалось тщательно обследовать на предмет выявления признаков заболеваний до того, как допускать в поезда, а врачи должны были формально «сортировать» заболевания, чтобы исключить распространение инфекций[320].

С течением войны эти процедуры надзора и сортировки приобретали все более регламентированный характер[321]. Действительно, чем сильнее «прогрессивное» общество заменяло во время войны правительственные структуры старого режима, тем сильнее становилась политика вмешательства этих «государственных» практик. В частности, для гражданских лиц доступ к транспорту и медицинскому обслуживанию ограничивался из страха заражения. Некоторые доктора, исполненные сочувствия к лишенным медицинской помощи гражданским, вынуждены были подавать прошение вышестоящим, чтобы им разрешили лечить их в отдельных зданиях[322], а другие с гордостью сообщали, что лечат и солдат, и местных жителей в одних и тех же карантинных госпиталях[323]. Надзор распространялся на каждого. Все раненые и больные солдаты, проезжавшие через Варшаву в январе 1915 года, должны были задерживаться в городе на пять дней. В это время они находились под тщательным наблюдением врачей на предмет выявления каких-либо признаков желудочных болезней. Если таких признаков не наблюдалось, разрешалась дальнейшая эвакуация в тыл, лиц с желудочно-кишечными недомоганиями помещали в изоляционные палаты, а их одежду и белье подвергали дезинфекции. Далее, все госпитали должны были вести строгий учет очищенной воды, при этом всю «безопасную» воду подкрашивали либо красным вином, либо клюквенным экстрактом[324]. На каждой крупной железнодорожной станции вдоль маршрута с фронта и на фронт учреждался «медицинский надзор»[325]. Власти разъяснили, что предотвращение распространения заболеваний на средствах передвижения должно достигаться не запретами на поездки людей, а только строгим надзором. «Здесь вся задача в надзоре», – утверждал один представитель[326].

Но это была еще не вся задача. Власти также обращали внимание на гигиенические меры, например очистку воды для предотвращения или замедления возникновения болезней. Они постоянно указывали армейским частям на необходимость уделять пристальное внимание безопасности пищи: мясо должно было быть качественным и правильно приготовленным, запасы продовольствия должны были храниться в чистоте, воду нужно было кипятить, а ее источники содержать в чистоте. Инспекторы обязательно проверяли эти моменты при посещениях военных частей или госпиталей и организовывали просветительские мероприятия, развешивая в зданиях листовки под такими заглавиями, как «Правила самозащиты против холеры»[327]. Люди, совершающие поездки по прифронтовым зонам, отмечали, что армия везде развешивала листовки с предупреждениями «не пейте сырую воду» и «не ешьте сырых фруктов» [Simpson 1916:125]. Командиры вскоре стали применять еще более жесткую тактику, например выставляя караулы возле переездов через реки ниже по течению населенных пунктов, где были отмечены случаи холеры[328]. Борьба с бактериями и паразитами была нацелена на факторы, провоцирующие холеру и дизентерию, однако для борьбы с тифом, который разносили блохи и вши, требовались более общие меры гигиены. Борьбы с насекомыми в грязи фронтовой зоны была делом еще более трудным, чем обеспечение безопасности пищи. Командиры могли приказать (и приказывали) солдатам «строго следить за чистотой тела, нижнего белья и одежды»[329], но приказы сами по себе не могли обеспечить чистоту людей или окопов. И снова в дело вступил Земгор, который выстроил 372 бани (с небольшим числом прачечных) по всему фронту. К середине 1916 года эти бани могли обслуживать 200 000 человек в день, а фактически обслуживали в среднем 100 000 человек в день [Polner 1930: 219– 222]. Внушительная цифра – но этого не хватало для обеспечения гигиенических потребностей миллионов солдат, живущих в холоде и грязи на открытом воздухе.

Земгор также с успехом выступил за массовые прививки в войсках против холеры, тифа и оспы. Впервые это требование выдвинула конференция Пироговского общества русских врачей в конце декабря 1914 года, однако сопротивление планам прогрессивно настроенных медицинских властей со стороны Министерства внутренних дел и главного военно-санитарного инспектора генерала А. Я. Евдокимова грозило серьезной задержкой их реализации. Давление со стороны военного командования и общественных организаций наконец вынудило Евдокимова в конце лета 1915 года сдаться [Hutchinson 1990: 131], и осенью 1915 года началась успешная массовая прививочная кампания. Только на Западный фронт Земский союз поставил 19 097 доз вакцин от холеры и 228 060 – от тифа[330]. Год спустя конференция военных и земских врачей согласилась, что кампания сработала [Polner 1930: 213], а командиры вроде Брусилова были настолько убеждены в эффективности вакцин, что приказали каждому солдату сделать и первую прививку, и повторную[331]. Эти меры не всегда пользовались популярностью в войсках, поскольку и сама процедура, и выздоровление после нее были болезненными, часто вызывали лихорадку и требовали времени на отдых [Лемке 2003,2: 549-550]. Данные последующих кампаний также позволяют предположить, что солдаты и гражданские лица в России, как и в других местах, имея дело с незнакомой процедурой прививок, противоречащей их интуитивным представлениям, сомневались в эффективности этой программы[332]. Письма некоторых солдат подтверждают, что эти сомнения были широко распространены: люди писали домой, что в частях, где делались прививки от тифа, было много смертельных случаев[333].

Хотя медицинские органы были хорошо осведомлены о том, что эпидемические заболевания легко распространяются и среди солдат, и среди гражданского населения, для последних предпринималось гораздо меньше усилий, чем для военных. Это относилось в первую очередь к людям, пытавшимся выжить в прифронтовых областях. Но скоро коснулось и тех, кто жил внутри страны. Солдаты, эвакуированные в первый хаотичный период войны, и лица, депортированные по политическим причинам, рассмотренным в главе 2, переносили заболевания в Центральную Россию. В конце 1914 года эпидемия тифа охватила такие губернии, как Калужская, Воронежская и Рязанская, а также приволжские губернии [Hutchinson 1990: 117]. Это было также справедливо и в отношении беженцев, хотя явная угроза, которую несли усталые, больные люди, перемещающиеся с места на место, общественному здоровью жителей внутренних районов империи, было осознано незамедлительно. У линии фронта росли лагеря для беженцев, которые стали лагерями смерти, под бременем строгих карантинных мер. Как вспоминал Ан-ский, беженцы из австрийской Галиции и российских территорий собрались в лагере возле Ровно, где умирали, беспомощные, от голода и холеры. Многие беженцы были евреями. Синагоги в этой области вскоре превратились в жилища для беженцев, где дети массово гибли от холеры [An-sky 2002: 184, 206]. Организации помощи на Кавказском фронте также отмечали пик заболеваемости среди беженцев в 1915 году и предлагали строить для них особые госпитали[334]. По мере того, как общественный кризис после Великого отступления усиливался, члены правительства стали обсуждать вопрос беженцев и заболеваемости на самом высоком уровне. В конце июля министр внутренних дел князь Щербатов написал генералу Янушкевичу с просьбой удерживать проблему беженцев в прифронтовой зоне, поскольку «ввиду распространения тифа и холеры среди беженцев из Галиции передвижение внутрь России делается невозможным»[335]. Как мы видели, Ставка и не желала, и не могла замедлить поток беженцев в разгар военного отступления.

Питер Гатрелл справедливо утверждал, что горячечные устрашающие рассказы о беженцах как переносчиках болезней подпитывались разнообразными сильными культурными течениями, которые превращали «бродяг» в потенциальную угрозу и не всегда соответствовали масштабам проблемы [Gatrell 1999:8,81]. Вместе с тем, как отмечает Гатрелл, заболеваемость была реальной проблемой, и беженцы в особенности страдали от заразных болезней [Gatrell 1999: 58]. Официальные лица на местах сообщали как о масштабах проблемы, так и о ее причинах. Землевладелец Кобринского уезда Иосиф Феликсович Баньковский описывал ситуацию, сложившуюся к июлю 1915 года. В лагере возле Кобрина проживали 10 000 беженцев, им не хватало хлеба и продуктов. Работники на кухнях, где всегда недоставало персонала, подавали пищу в чанах, и беженцы выстраивались в очереди, чтобы забрать свою порцию, разнося заразу; ослабевшие были предоставлены сами себе. Свирепствовали холера и голод. Дороги и площади, заполненные беженцами, превращались в «замусоренные грязные помойки», требующие для дезинфекции тонн извести, притом что никакой извести, конечно, не было. В отсутствие санитарного транспорта и лазаретов больные холерой и оспой жили и питались рядом со здоровыми местными жителями. Эти больные голодные люди рыскали в поисках пропитания, не брезгуя воровством, что приводило к расширению контактов (предполагающих порой кулачные бои) с местным населениям. И все это медленно продвигалось на восток[336]. Когда беженцы наконец садились в поезда, вагоны тоже становились смертельно опасным местом. Официальные лица на высших войсковых уровнях обсуждали проблему беженцев и заболеваемости, настаивая, чтобы поезда были оборудованы санитарными вагонами с персоналом от Земского союза, чтобы помещать больных в карантин[337]. Реакцией правительства стало некоторое усиление надзора. Сотрудники Земгора на Юго-Западном фронте учредили «фильтрационные пункты», чтобы предотвратить распространение холеры и других инфекционных заболеваний[338], что обошлось в 100 000 рублей в день.