Возрождение империи

Эта книга посвящена описанию первых трех стадий процесса деколонизации, в ходе которой имперское государство пало под напором всевозрастающих проблем, неизменно возникающих на периферии, столичных споров относительно задач и моральных норм империи, насилия и социальной катастрофы. Четвертая стадия – построение постколониального государства и общества – заслуживает отдельного исследования, однако и здесь можно кратко о ней поговорить. Во введении я высказал предположение, что эта четвертая стадия еще и столетие спустя не пришла к завершению, однако подобное утверждение неизбежно является данью научному этикету и субъективно. Ни государство не является полностью дееспособным, ни общество – полностью здоровым. Таким образом, заключение о том, увенчался ли успехом процесс государственного строительства и оздоровления общества, никак не может быть однозначным. С другой стороны, советское государство и советское общество были очевидным образом сформированы на обломках рухнувшей империи и опирались на откровенно антиимперские идеалы. Тогда на базовом уровне можно утверждать, что Советский Союз был постколониальным государством в начале 1923 года, когда была принята Конституция нового Союза и начала реализовываться прогрессивная политика по национальному вопросу, а первые два года новой экономической политики (принятой на X съезде партии в 1921 году) ослабили экономический и социальный кризис времен Гражданской войны. С другой стороны, было бы неточностью заявлять, что большевистское государство функционировало как должно, не говоря уже об эффективности. Экономика оставалась в ужасном положении. Незащищенность и страх по-прежнему оставались характеристиками любых социальных взаимодействий вследствие разгула преступности и «бандитизма» – так большевики именовали смесь антибольшевизма, остатков военной диктатуры, преступности, а также огульного и злонамеренного применения силы местными властями. И все же, если учитывать масштаб катастрофы 1918 года, успех большевиков в построении нового социально-политического режима, управлявшего большей частью бывшей империи к 1923 году, заслуживает объяснения. Как им удалось совершить столь поразительный прорыв?

История начинается с Красной армии. В 1918 год она вошла недоукомплектованной и измотанной. Победы, завоеванные ею в начале года, больше говорили о слабости противостоящих ей войск, чем о ее собственных силах. Как мы видели ранее в данной главе, набор добровольцев давал плохие результаты, а революционерам, надеявшимся занять командные посты, зачастую недоставало штабных умений, чтобы добиться в этом успеха. Кроме того, режим столкнулся не только с проблемой внутренней контрреволюции, но и с угрозой вторжения извне. Троцкий в качестве наркома военных дел стал инициатором строительства новой Красной армии на основе призыва, привлечения старых офицеров в качестве «буржуазных» военных специалистов и военного имущества, унаследованного вместе с царскими оружейными складами. Ленин полностью поддержал эти начинания. Ни тому, ни другому не нужна была витающая в облаках «военная оппозиция», настаивающая на новой «революционной» форме ведения войны. Вначале затея Троцкого не удалась. Молодые мужчины России уклонялись от призыва, неистовые большевистские начальники среднего уровня постоянно донимали военспецов, и все больше крупных вражеских сил угрожало со всех сторон. Сдача Казани 7 августа 1918 года небольшому подразделению белых продемонстрировало всю фундаментальную слабость большевиков.

Однако случилось так, что падение Казани стало точкой перелома ситуации. День спустя германская армия пережила так называемый черный день во Франции, что запустило цепочку событий, которые привели к ноябрьскому перемирию на Западном фронте. 10 августа Ленин – то ли проявив дар предвидения, то ли по счастливой случайности – приказал генералу Бонч-Бруевичу (ведущему военспецу армии) отвести силы с антигерманских прикрытий к Волге[496]. Троцкий и Бонч-Бруевич беспокоились по этому поводу, но подчинились приказу. Немцы не стали нападать. К середине месяца более 30 000 солдат прибыли под Казань. Прилив сменился отливом. 28 августа красные отбили прямую атаку на свои железнодорожные магистрали и личный штабной поезд Троцкого. На следующий день карательные отряды остановили паническое бегство красных бойцов, предали дезертиров полевому суду и расстреляли каждого десятого. 10 сентября Троцкий и его люди взяли город, а в последующие недели взяли под контроль большую часть Волги [Mawdsley 1987: 66-67]. К октябрю они уже контролировали Восточный фронт, и только в одной армейской группировке у них имелось более 100 000 человек. Проблемы с командованием и набором личного состава, стоявшие перед красными, не исчезли, и следующие два года стали свидетелями и побед, и поражений, но несомненно, что Красная армия в конце 1918 года представляла собой гораздо более внушительный инструмент, чем в его начале.

Продвигаясь вперед, Красная армия подступила к колониальным окраинам, где во время войны и революции так быстро распространялись антиимперские настроения. Один за другим вожди белого движения отступали под натиском коммунистов. Добровольческая армия дала слабину и сдалась в конце 1919-го – начале 1920 года, после безуспешной попытки дать бой в Крыму. В ноябре 1920 года ее потрепанные остатки бежали с родной земли на кораблях. Арест адмирала Колчака в январе 1920 года позволил красным закрепить контроль над Сибирью и восстановить связи между Советами Центральной России и Центральной Азии. Большевики брали, теряли и заново брали Киев несколько раз в течение 1918 и 1919 годов, пока наконец не захватили его окончательно после советско-польской войны 1920 года. Армения, Грузия и Азербайджан также были присоединены в 1920 году на волне битв и политических склок между партиями русских и этнических меньшинств, находящейся на грани краха Османской империей и Великобританией. Итак, когда народы, проживающие в нерусских областях империи, впервые столкнулись с большевистским правлением, перед ними предстали революционеры из числа рабочего класса, в основном русской национальности, и офицеры и солдаты Красной армии, также полностью им чуждые.

Такой была имперская дилемма, вставшая перед всеми политическими и военными деятелями в Гражданскую войну Борьба происходила по большей части на нерусских территориях и была на глубинном уровне подвержена влиянию благожелательного или враждебного настроя местного населения, однако основные ее участники были не только чужаками, но и напоминали о годах колониальной агрессии. Местные силы устраивали восстания, и некоторые из них, например Рада и банда «зеленых» Нестора Махно в Украине, добивались громадных успехов. Но у этих группировок было еще меньше шансов объединиться на основе общего дела, чем у столь же рассеянных и разобщенных белых армий. Так как же могли «русские» армии действовать и создавать союзы с учетом наследия великорусского империализма?

Именно этот вопрос вожди белого движения в итоге не сумели ни сформулировать, ни осознать. Как мы уже видели, Деникин воспринимал в штыки саму мысль о появлении независимых сил в дорогой его сердцу империи и активно препятствовал любой возможности сотрудничества не только с лидерами Грузии и Украины, но и – при случае – с теми самыми лидерами казачества, которые принимали его на Дону и Кубани. Колчак поступал не лучше, а изменение позиции Врангеля по этому вопросу в 1920 году пришло в буквальном смысле слишком поздно и оказалось бесполезным.

С другой стороны, большевики находились в гораздо лучшем положении для того, чтобы разрешить эту дилемму. В самой первой своей партийной программе они подчеркивали, что поддерживают самоопределение наций [Smith 1999:14]. Большевики извлекли политические преимущества из этого заявления в 1917 году, сумев продемонстрировать, что раньше многих приняли на вооружение лозунг мира и деколонизации. И вот теперь, во время Гражданской войны, они пожинали плоды своей сепаратистской политики. Определенная часть партии всегда с подозрением относилась к продвижению национальной повестки, опасаясь, что это подорвет классовую солидарность. Данная группа настаивала на том, чтобы отказаться от озвученного лозунга и перейти непосредственно к постнациональной коммунистической платформе. Ленин, однако, держался твердо. Наследие империи не могло исчезнуть в одночасье. Не только представители других национальностей рассматривали вторгавшиеся к ним и занимавшие их земли войска русских как имперские – даже русские из «красных» с оружием в руках с большой долей вероятности были склонны проявлять шовинизм и действовать соответственно. Требовалось постоянно проявлять предосторожность, чтобы коммунистическое предприятие не превратилось в имперский проект как практически, так и в восприятии людей. В то же время, как мы наблюдали, Ленин в глубине души был сторонником централизации. В действительности он вовсе не желал, чтобы в 1920 или 1921 году регионы самостоятельно выбирали себе вождей и политику, так как опыт Гражданской войны очень ясно показал, что местные правители склонны идти путем независимости. С его точки зрения, идеальным решением были бы должностные лица из местных, которые убедили бы свое население, что лучший способ «определить» свое политическое будущее – это принять руководство Центрального комитета в Москве. К сожалению, таких местных лидеров не существовало или было очень мало.

Решение, которое приняли большевики, было действительно неординарным. Создав однопартийное государство, они извлекли выгоду из того, что казалось ненужным дублированием партийных и государственных институтов, и создали бюрократический аппарат федерального государства и единую партийную организацию[497]. С учетом того, что партия управляла государством (Секретариат отбирал членов партии, которые указывались в бюллетенях, не предлагавших альтернативы, на выборах в Советы и назначал руководство местных правительств), это означало, что власть была единой даже притом, что государственная система формально была федеративной. И все же данные формальные меры не могли ослабить угрозу большевистского колониализма в условиях, когда все члены аппарата управления были с этнической точки зрения чужды местному населению, которым управляли. Таким образом, руководство решило сформировать сильные местные кадры большевиков, способные исполнять волю Москвы и убеждать своих соотечественников, что советская власть принадлежит им. Для этого требовалось больше чем старомодное сотрудничество имперского толка – здесь нужен был целый набор новых институтов образования и подготовки, а также гарантия того, что этим новым руководителям будет обеспечен свободный доступ к хлебным местам и высоким должностям. Эти цели были заложены в основу большевистской стратегии «коренизации», которая привела к созданию «империи положительной деятельности» 1920-х годов [Martin 2001].

Эти опыты государственного строительства и творческого подхода к формированию кадров оказались успешными, что и доказала сила национальных партийных организаций на закате эры Советов. Но нельзя утверждать, что коммунисты полностью устранили все пережитки колониализма. Российские политики и этнографы продолжали считать приграничные территории «окраинами» – отсталыми, требующими сильной руки с запада. Продолжалась и экономическая эксплуатация, хотя формирование региональных партийных организаций, возглавляемых политиками титульной нации региона, дало возможность центру успешно продвигать создание очагов промышленной модернизации в бывших «колониях». В ряде нерусских регионов были реализованы крупнейшие проекты амбициозной Первой пятилетки, такие как Днепровская гидроэлектростанция (ДнепроГЭС) в Украине, новая железная дорога, соединившая Туркестан с Транссибирской магистралью (Турксиб), и сталелитейный завод на Южном Урале. Как показал опыт Турксиба, эти проекты развития зачастую сопровождались интенсивными проявлениями этнического насилия и столкновениями между рабочими, привезенными из России и Украины, и теми, кто проживал неподалеку [Payne 2001]. Если Советский Союз и нельзя было назвать возрожденной империей, все же он испытал глубинное влияние имперского наследия.

Какого же рода государство он собой представлял? Революционное, коммунистическое и постколониальное. Как и все прочие постколониальные государства, оно было нестабильным. Государственные институты действовали силой и принуждением, однако функционально были слабыми. Общественные взаимоотношения были отравлены годами военного конфликта, в результате чего пострадали сообщества. Разные этнические группы взирали друг на друга с опасливым подозрением. Уровень бедности и болезней рос. Чем сильнее государство пыталось исправить типичные проблемы, порожденные постколониальным хаосом, тем хуже ему это удавалось. Чем активнее оно применяло насилие, тем острее становились постколониальные проблемы. Игнорировать глубинный отпечаток, оставленный процессом деколонизации на Российской империи и тех, кто пытался ею управлять, столь же неразумно, сколь несправедливо приписывать все беды и ужасы советского режима его постколониальным условиям. Многие ключевые политические процессы сталинизма: экономическая мобилизация, принудительная коллективизация и государственный террор – испытали сильное воздействие войны и деколонизации. Ветераны Первой мировой и Гражданской войны присоединялись к большевикам, пытаясь силовыми мерами решать и экономические, и национальные проблемы. Коллективизация и голодомор в Украине и Казахстане и кампания террора в отношении этнических элит – это лишь два кровавых примера явлений, порожденных опасным смешением коммунизма и постколониализма. А когда на горизонте забрезжила перспектива еще более страшной войны и беспокойного конца столетия, советский корабль, построенный на руинах Первой мировой, неумолимо стал крениться, дал течь и в итоге потерпел крушение.

Библиография