Staatsrecht составляет часть энциклопедии римских древностей, изданной Моммзеном и Марквардтом, и охватывает более трех тысяч страниц. Оно обозревает всю историю и систему римского правительства и администрации. Всякое событие подтверждается ссылками на источники и пособия, и не менее целой трети всего сочинения занимают примечания. Это серия монографий, а не конституционная история. Учреждения изучаются каждое в отдельности, хотя и как органические части общей системы публичного права. Наиболее оригинальной частью труда является рассмотрение принципата. Историки видели в строе, установленном Августом, полный разрыв со старым порядком и создание системы, в существенных чертах остававшейся без изменения в продолжение трех столетий. Моммзен утверждает, что Август хотел основать диархию и преднамеренно дал сенату значительную долю власти. Звание прин-цепса не было наследственным. Правитель был только первый из граждан, возвышавшийся над другими государственными чиновниками тем, что имел их функции пожизненно и не имел себе товарища. Командование армией и флотом и контроль над отдельными провинциями были передаваемы новой власти постепенно, пока получилась настоящая империя. Он указал, что система Августа не была ни империей, ни монархией; что она была новой магистратурой в старых рамках; что между принцепсом и сенатом оставалось равновесие во власти; что был компромисс между старой олигархией и абсолютизмом Цезаря и что абсолютное самодержавие появилось не ранее Диоклетиана. Таким образом, Рим, по мнению Моммзена, проделал постепенную эволюцию от принципата к империи. Та же самая история, с точки зрения сената, рассказана в томе, посвященном последнему.
Моммзеновская теория диархии не избежала нападок со стороны критики. Гардхаузен утверждал, что она преувеличивает значение сената и уменьшает тенденцию принципата развиться в мировую монархию. Уверенность римлян, что они жили под управлением одного лица, была более ясной очевидностью, чем уцелевшие республиканские переживания.
В сокращенном варианте этого труда, выпущенном в виде учебника для юристов, Abriss des romischen Staatsrecht (1893), изложение идет и далее эпохи Диоклетиана (до Юстиниана), причем внесены поправки, смягчающие некоторые догматические утверждения основного сочинения. Но как то, так и другое является, в сущности, системой римского государственного права, и основной упрек, который можно сделать Моммзену, правильно сформулирован одним русским исследователем (Э. Д. Гриммом): «Еще большой вопрос, насколько правильно задумана самая попытка охватить в одной системе государственное право народа за 1000 с лишком лет его существования».[628] Десятью годами позднее появился огромный том в тысячу страниц, посвященный римскому уголовному праву (Romisches Strafrecht, 1899; есть фр. пер.). Ни одна часть обширной территории римского права не соприкасалась так тесно с историей, как затронутая в этом сочинении. Она обозревает должностных лиц, процесс, классы преступлений и наказаний с начала римской истории до Юстиниана, и в течение этого долгого обзора историк проливает свет на многие стороны римской цивилизации — на нравственные взгляды, на брак и на религию.
Когда Моммзен оканчивал свою «Историю» смертью Цезаря, у него было намерение продолжать ее после того, как будет положено основание собранием всей массы уцелевших надписей. Так как проходили десятилетия, то свет уже перестал надеяться на появление труда, написать который был способен в то время едва ли ни он один. Это было во всяком случае задолго до того, как сам историк окончательно отказался от этого намерения. Отрывок, написанный им в 1877 г., был опубликован после его смерти, а в 1885 г. появилось то, что значится как пятый том «Римской истории». Более даже, чем Staatsrecht, «История римских провинций от Августа до Диоклетиана» базируется на надписях.[629] Исчезнувший мир был восстановлен трудом и гением одного человека, и стало возможным определить действительный характер и влияние империи. Прежние писатели поневоле смотрели на нее глазами римских историков и сатириков, помещавших личность правителя на передний план картины. Моммзен показал, что Рим еще не был всей империей, что жестокости и эксцентричности монарха имели мало влияния на бесконечное пространство римского мира и что мрачный ужас столицы не был типичным для всего государства. Авторитет Тацита до Моммзена равнялся авторитету Ливия до Нибура. Легенда, освященная Гиббоном, о контрасте между первым и вторым столетиями, веком Тиберия и веком Антонинов, рассеялась. Провинции, по словам историка, радовались сносному вечеру после знойного дня; величайшей заслугой Империи было обеспечение трехсотлетнего мира. Традиции о веке деспотизма и упадка Моммзен противопоставил картину прочного порядка, из которого возникла цивилизация Запада. Вместе с тем он разоблачил истинную природу административной машины империи. Мы узнаём о политике, направленной на расширение границ, и о политике создания буферных государств, о пограничных землях и вассальных государствах, о военной системе, гарнизонах, налоговой системе и торговле. Это настоящий географический словарь всей империи помимо Италии. Лучшие из глав посвящены тем странам, надписи которых изданы самим Моммзеном, а именно — придунайским землям и Малой Азии. Отдел о Греции замечателен по рассмотрению причин его упадка, хотя Нельдеке находит изображение эллинистической культуры слишком мрачным.
Отличается пятый том от предшествующих и по слогу. Автор редко позволяет себе быть живописным, и действия отдельных личностей совершенно отсутствуют. Это беспристрастное изучение системы управления, а не летопись страстей и борьбы. Общее изображение провинциальной политики и администрации выиграло бы лишь от обсуждения отношений между центральным и провинциальным управлением и более подробного обзора социальных и экономических сил, под воздействием которых складывался весь уклад жизни.
Последние годы жизни историка были в значительной мере посвящены изучению текстов авторов и их изданию. Самым знаменитым из его изданий было издание завещания Августа. Оригинал его в Риме утрачен, но прекрасная копия была открыта в XVI столетии Бусбеком в Анкире, в Малой Азии. Критическое издание ее стало возможным только после французской экспедиции Перро в 1861 г. По его копии Моммзен издал надпись в Corpus’е и переиздал ее в 1865 г. отдельной книгой. Но части греческого перевода недоставало. В 1882 г. Гу манну удалось открыть эту часть и сделать эстампаж со всей надписи. На основании нового материала Моммзен выпустил новое издание с пересмотренным комментарием. По поводу происхождения этой надписи тогда же возникли оживленные споры. Сам издатель склонен был думать, что она была составлена при жизни Августа, в то время как другие утверждали, что она была составлена им самим, а награвирована его преемником с необходимыми добавлениями.[630] В конце своей жизни Моммзен взял на себя издание отдела, Auctores antiquissimi в Monumenta Gerraaniae historica, охватывающего время переселения народов. История готов была иллюстрирована изданиями Иордана и Кассиодора, в то время как Liber Pontificalis, Ненний и другие мелкие хроники от четвертого до седьмого столетия пролили свет на этот темный период. «Темный переход от древности к современной истории, — писал издатель, — должен быть освещен с обеих сторон, и наука стоит перед ним, подобно инженерам перед горным туннелем». Последним трудом Моммзена было издание Кодекса Феодосия с подробным введением. Таким образом, сфера его изучений распространилась до той эпохи, когда на развалинах Римской империи стали возникать новые государства Европы.
Моммзен, естественно, играл выдающуюся роль в организации или покровительстве предприятий, направленных к изучению римской истории. В числе их был проект исследования Лимеса, т. е. римского пограничного вала от Рейна до Дуная. Общество для этого изучения было основано в 1890 г., был начат журнал с целью отмечать успехи предприятия и устроен музей для выставки найденных предметов. Исследование Лимеса пролило свет не только на границу империи, но и на методы фортификации и защиты. Вторым трудом, к которому он обнаружил живой интерес, была «Просопография Римской империи», т. е. биографический словарь, основанный почти всецело на Corpus’e и составленный Клебсом, Дессау и фон Роденом под наблюдением Берлинской академии (4 тома, 1897 сл.). Хотя Моммзен был уже стариком, когда начало выясняться важное значение папирусов, его ученик Вилькен, главный авторитет в этой области, свидетельствует, что он был в числе первых, признавших важность этих темных разорванных лоскутов. Новая наука затронула его собственные труды прежде всего в связи с Египтом как римской провинцией. Для изучения и публикации папирусов он помог основать специальный журнал «Archiv fur Papyrusforschung» и высказал необходимость издания собрания папирусов. Он желал, чтобы ученые всех стран объединились для предприятий, слишком обширных для средств одного государства. Одним из таких предприятий был Thesaurus Linguae Latinae, история каждого латинского слова вплоть до шестого столетия. В 1892 г. он старался объединить академии Германии и Австрии для подобных предприятий и набросал статуты для этой федерации. Но Берлинская академия, одобрив сотрудничество в издании Thesaurus’a, отклонила план более тесного объединения. Такое решение было для Моммзена разочарованием, но его усилия подготовили путь к Международной ассоциации академий, первое собрание которой происходило в Париже в 1901 г. Кругозор престарелого историка становился все шире и шире, энергия его оставалась прежней. Он легко следил за сенсационными открытиями, которые вскрыли древние цивилизации Востока и поместили Грецию и Рим в совершенно новую перспективу. Его ум был сильно занят мыслью о новой науке о старом, и между его последними предприятиями был план собирания вопросов, относящихся к древнейшему уголовному праву цивилизованных общин, который он разослал специалистам по греческому, германскому, индийскому, мусульманскому и еврейскому праву с целью координировать общие результаты их изыскания. Вопросы, относящиеся к Риму, он оставлял за собой.
Одним из элементов его величия как историка был живой интерес ко всем сторонам жизни.[631] «Глава ученых был в то же время деятельным политиком. Его блестящие глаза и подвижное лицо выражали каждое движение его темперамента, вибрировавшего со страстностью и энтузиазмом. Он сражался своим пером в 1848 г. и принес в жертву своим убеждениям свое положение в Киле и Лейпциге». В 1861 г. он вступил в прусский парламент в качестве члена Fortschrittspartei. В 1881 г. он стал членом рейхстага, примкнув к радикальной партии, основанной его другом Бамбергером, отделившимся от национал-либералов, когда Бисмарк стал вводить протекционизм. Он был одним из тех, кто остро чувствовал, что объединение Германии возлагает на нее обязанность высшей культуры, и в своей ректорской речи 1874 г. объявил что немцы не могут почить на своих лаврах. Но, подобно Ранке, он был устрашен тем, чтб он обозначал как «антигуманистические тенденции эпохи». Он энергично сопротивлялся сильному взрыву антисемитизма, руководимому Штекке-ром и Трейчке, и если нападал на славян, в которых видел опасность для немцев, то это можно простить великому историку и найти ему оправдание в его горячем патриотизме. Он называл аграриев хлебными спекулянтами и винокурами. За его определение протекционизма как политики обмана Бисмарк возбудил против него судебное преследование, но безуспешно. Он противился колониальной политике как шовинизму и школьному закону, предложенному Зейдлицем, как обскурантизму. Он сопротивлялся всякому посягательству на свободу в науке, литературе и искусстве. Известно его возмущение против так называемого закона Генце, направленного на стеснение художественного творчества. Его последним политическим выступлением было ожесточенное нападение на аграрный тариф 1902 г. Он умер в 1903 г. в возрасте восьмидесяти шести лет, до самого конца жизни продолжая свою ученую работу.
II
От Моммзена до Ферреро
Преемники Моммзена [632] обнаружили явное нерасположение к попыткам общих обзоров; но из его современников Карл Петер и В. Ине написали истории, приобретшие значительную популярность. Первое издание истории К. Петера вышло в 1853 г., второе — уже после появления «Римской истории» Моммзена.[633] В качестве последователя Нибура Петер был в числе критиков Моммзена, однако нельзя сказать, чтобы он был более консервативен. Он вкратце излагает легенду о царях, предупредив своих читателей об ее неисторичности, но принимает традицию как руководящую нить при изучении образования и развития государственного строя. Его рассказ становится подробнее, когда ему на помощь является Полибий. Он удивляется патриотической, моральной и упорядоченной жизни республики и соглашается с тем, что после Гракхов наступил упадок. Его уважение к главным действующим лицам последней борьбы очень умеренно. «Мы не можем, — заключает он, — порицать Цицерона за то, что он не видел, как мы видим, что республика осуждена на гибель». Он допускает, что Цезарь управлял благоразумно, но отрицает, что в его власти было обновить государство. «Мы не можем смотреть на картину римского государства в эпоху его высшего развития, т. е. во время пунических войн, без удивления». Завоевания этих войн повели, однако, к падению государства, а столетие гражданской войны разрушило уважение к праву. Остатки древнего римского характера были еще более сломлены Августом и Тиберием и попраны ногами Калигулой, Клавдием и Нероном. Заканчивается история Петера смертью Марка Аврелия.
Более популярно изложение Ине,[634] которое ограничивается республикой и трактует ее с большой подробностью. Появляясь в промежуток между 1868 и 1890 гг., его сочинение в некоторых отношениях было написано в противовес Моммзену, к которому он высказывает антипатию. Его честолюбие состояло в том, чтобы идти по следам Арнольда. «Если бы Арнольд, — пишет он, — довел до конца свой труд, то я, вероятно, не написал бы моей книги». Его желанием было скорее подвести итоги существующему знанию, чем подвинуть вперед решения спорных вопросов. Его рассказ о древнейшем Риме носит явные следы Нибура и Швеглера. Для него нет героев, и он осуждает жестокость римского характера. «Я обвиняю, — заявляет он, — Рим в недобросовестности. Это, может быть, неправильно, но я склоняюсь на сторону Греции и Карфагена, вспоминая, что к римским историкам, которые не всегда были вполне правдивы, прислушивался весь мир и что они заглушили все противоположные голоса». Достигнув в своем изложении последних дней республики, он принимает неизбежность основания личного управления. Цезарь и Помпей спорили и боролись, но не могли в действительности изменить хода истории. «Республика пала не от решимости или честолюбия Цезаря. Если бы он умер ранее, она все равно нашла бы себе господина. Цезарь же разрешил проблему без увлечения с величием и возвышенностью духа». Хотя книге недостает оригинальности и она дала немногое для дальнейшего изучения римской истории, уравновешенный тон делает ее любимым сочинением тех, кого отталкивают горячие нападки и защита Моммзена.
Вне Германии наиболее подробная римская история была написана В. Дюрюи,[635] министром народного просвещения при Наполеоне III. Первые два тома ее были опубликованы в 1843–1844 хт., но третий и четвертый, хотя были готовы в 1850 г., не выпускались в свет до 1872 г., так как они прославляли Цезаря и империю. В древнейшей эпохе Дюрюи стоит на точке зрения Нибура и Швеглера и антиципирует Моммзена в его взгляде на переход к империи. Он замечает, что республиканцы были узкой олигархией, которая, когда завоевала мир, не знала, как им управлять. От падения республики пострадала сотня фамилий, но выиграли восемьдесят миллионов. Естественно, что главное достоинство сочинения лежит в томах, написанных в позднейшую эпоху жизни автора. Дюрюи широко пользуется надписями и разделяет точку зрения Моммзена на услуги, оказанные империей цивилизации. В подробном обзоре общества в два первых столетия нашей эры он утверждает, что жизнь столицы провинций была настолько же добродетельной, насколько жизнь столицы порочной. Свой труд Дюрюи продолжал до смерти императора Феодосия один, окончив, таким образом, изложение римской истории от начала до конца. Популярности книги содействовало большое число иллюстраций, приложенных автором к последнему изданию, и она была переведена на немецкий, итальянский и английский языки. Хотя Дюрюи, бывший также автором историй Франции и Греции, не мог быть самостоятельным исследователем, прекрасное знание источников все же делает его книгу весьма пригодным руководством.
Наиболее важная недавняя попытка подробного изложения римской истории принадлежит Гаэтано де Санктису, выдающемуся члену римской школы историков, основанной Белохом. Его история, начавшая выходить в 1907 г. и доведенная пока до битвы при Пидне включительно,[636] является первой попыткой собрать результаты исследований после Моммзена. Имея дело с древнейшими народностями и с греками в Италии, он держится среднего пути между скептицизмом и доверием. Возобновляя любимую идею Нибура, он думает, что некогда существовало большое количество народных песен, из которых возникли легенды, и даже что можно попытаться восстановить из традиции некоторые из древних баллад. «Он признает относительную достоверность списка эпонимов, считается с латинским договором V в., допускает историчность коллегии децемвиров и законодательства XII таблиц, но в то же время отвергает аграрный закон Лициния. Наряду с критикой традиции у де Санктиса дано также и изложение истории, и притом не только политической, но культурной». Специально царскому периоду посвящена его статья: «La legende historique des premiers sfecles de Rome» (Journal des Savants, 1910).
Большим достоинством истории де Санктиса является привлечение им результатов археологических розысканий на почве Италии, изложенных им во вступительных главах первого тома* С этим отделом можно сопоставить только труд нашего соотечественника В. И. Модестова — «Введение в Римскую историю», — оставшийся, к сожалению, неоконченным. Он предполагал довести свое изложение до начала римской истории, чтобы «войти в город Ромула не с пустыми руками и не с мифическими и легендарными сказаниями, переданными или отчасти придуманными древними и на все лады толкуемыми новыми историками, а с фактами последовательно развивавшейся культурной жизни в руках». Он успел издать только первые два тома и отдельно этюды к третьему. Книга его была замечена и за границей и переведена на французский язык.[637] По мнению Модестова, новое направление в разработке древнейшей римской истории может и должно заключаться только в археологическом изучении остатков древнейшей жизни человека на почве Италии. «Оно единственно вполне научное и единственно в настоящее время плодотворное. Лишь одно это направление в состоянии поставить предел тому безграничному произволу, с каким эпигоны критической школы, начатой так славно Нибуром и принесшей исторической науке огромные услуги, потеряв всякую реальную почву под ногами, превратили первые столетия римской истории в арену проявления самого необузданного субъективизма, называя его, как бы в насмешку, научной критикой».
В последних словах Модестов несомненно намекает на труды Этторе Пайса о Сицилии и древней Италии. Итальянский ученый задумал написать обширный труд по общим заглавием «Storia d’Italia dal tempi piu antichi alia fine delie guerre puniche», из которого пока вышло 6 обширных томов. Первый из них содержит разбор этнологических отношений Сицилии и Нижней Италии, а также рассмотрение греческой колонизации этих областей до начала V в.; два следующих посвящены критике традиции римской истории с древнейших времен до прихода в Италию Пирра; два содержат разбор источников мифического и царского периодов римской истории, а последний, недавно (в 1918 г.) вышедший, содержит историко-эпиграфическо-юридические изыскания относительно периода от пунических войн до Августа.
Основным положением Моммзена является утверждение, что древнейшие анналисты (вроде Фабия Пиктора) оставили рассказы, которыми впоследствии воспользовался Диодор, или Дионисий. Он утверждает, что древнейшие данные были впоследствии фальсифицированы такими писателями, как Ликиний Макр и Валерий Антиат. Наконец, он руководится взглядом, что традиционные основные черты конституционной истории заслуживают полного доверия и что рассказы римской истории имели прочное основание в актах, хранившихся в Регии на римском Форуме.
Пайс энергично выступает против этих положений. Он отмечает, что официальная история римской конституции по большей части известна нам как раз из тех же аналитических источников I в. до Р. X. (вроде Ликиния Макра), из которых мы узнаем «о всевдоистории аграрных волнений, начинающихся с V в.», и что поэтому она отражает в себе тенденции и политические идеалы последних столетий республики. С другой стороны, нет оснований подозревать, чтобы летописи гракховского и ганнибальского времени были лучше летописей эпохи Суллы или Цицерона, когда привычка к риторике вызывала изобретение массы фальшивых подробностей. Анализ сказаний, приписываемых анналистам второго и третьего столетий до Р. X., вскрывает, по его мнению, перед нами такую же тенденциозность и такую же фальсификацию.[638]
Фабий Пиктор, древнейший римский анналист, стбит не более современника Цицерона, Ликиния Макра. Если последний для прославления своего рода изобретал события, в которых участвовали представители плебейского рода Ликиниев, то и Фабий не менее повинен в тенденциозном восхвалении своего патрицианского рода. Напомним рассказ о гибели трехсот Фабиев в битве при Кремере, в которой они погибли, подобно Леониду с его тремястами спартиатов при Фермопилах. Ликиний и Валерий Антиат переносят в пятое столетие до Р. X. политическую борьбу и государственный строй их времени, а Фабий Пиктор «приписывает псевдоцарю Сервию Туллию политическую конституцию и число триб, существовавшие во время самого анналиста». Моммзен, излагая в строгой последовательности развитие римской конституции, не был в состоянии освободиться от свойственного юристам метода абстрагирования и писал «без должного внимания к исторической гибкости, могущественным влияниям окружающей среды и развитию аналогичных положений в других странах. В оппозиции к его методу и старанию реконструировать древнейшую конституцию римского народа стоит вся история этого народа — история очень недавняя во всех ее проявлениях и возбуждающая сомнения во всем, что предшествует V в. В оппозиции к Моммзену стоит и ясное свидетельство Полибия, утверждающего, что ему почти ничего не известно о частных и публичных учреждениях древних римлян».[639] Пайс отрицает, чтобы фасты могли служить «скелетом», как выражается Моммзен, римской истории, потому что они, даже допуская их подлинность, могли дать лишь сухой каталог имен магистратов. Но беда еще в том, что Капитолийские фасты, вырезанные, по свидетельству самого Моммзена, в эпоху Августа, принадлежат, как думает Пайс, к памятникам одной категории с теми elogia, которыми Август украсил римский Форум. Подобно им, они — результат ученых изысканий современников Вар-рона, Цицерона и Корнелия Непота.
Рассмотрение фрагментов древнейших анналистов — Фабия Пиктора, Катона Старшего и Кальпурния Пизона — также приводит Пайса к безотрадному выводу: все их рассказы о начале римской истории имеют определенно не римский характер. Греки были первыми повествователями о судьбах Рима. Дионисий Галикарнасский приводит длинный список сицилийских писателей, излагающих италийские события. Энний и Невий, придавшие традиционный вид римской истории и оказавшие могущественное влияние на всех последующих авторов, были эллинизированные оски. Влияние эллинистической греческой историографии и исторического греческого эпоса сказалось на всех изображениях событий древней римской истории; только более или менее близким знакомством с литературой, моралью и политическими трактатами эллинов можно объяснить «преждевременную зрелость» римских государственных учреждений: их «мудрость» не что иное, как результат перенесения в историю политических и социальных взглядов греческих ученых и мыслителей. Драмы Плавта и стихи Луцилия заимствованы с греческого. Национальный эпос Энния и Невия, так же как анналы Фабия, являются латинскими вариациями на греческие темы; Гракхи, реформаторы социального строя, стоят в зависимости от греческих источников: Панетий и Поседоний были учителями римлян. Подобно тому как в Греции начиная от Геродота бесконечное число ученых изучали топографию и памятники-документы, которые во все времена и во всех странах образуют самые низкие источники национальной истории, точно так же и в Риме домА, общественные здания, статуи, местности, религиозные рассказы давали повод к возникновению ряда сказаний, переносимых в историю.