7 г. по P.X
В этот самый год царь Иудеи Архелай, плохо управлявший Палестиной, был низложен и сослан в Галлию, в Виенну (совр. Vienne).[550] Рим, таким образом, сдержал обещание, данное еврейскому народу. В этой энергичной мере, без сомнения, нужно видеть влияние Тиберия. Август даже в эпоху своего наибольшего могущества не смел так энергично вмешиваться в дела союзных народов; а теперь он так устал и пал духом, что, по-видимому, в это время думал уморить себя голодом.?[551] Отовсюду приходили печальные известия; положение империи было критическое; в Сардинии разбойники сделались хозяевами острова; в Малой Азии исавры вновь осмелились спуститься с гор для грабежа равнин; в Африке гетулы вторглись на территорию царя Юбы и Рима. Отовсюду грозила опасность, а не было ни денег, ни солдат, ни генералов. В Сардинию против разбойников пришлось послать всадника, а не сенатора.[552] Что мог противопоставить этому общему распаду такой старик, как Август, измученный полустолетним правлением? «Если передо мной появляется какое-либо затруднение, — писал он в это время Тиберию, — если я чем-нибудь очень озабочен, то я всегда хочу иметь тебя рядом с собой, мой дорогой Тиберий, и, думая о тебе, я вспоминаю стихи Гомера:
Тиберий, действительно, один трудился над тем, чтобы вывести республику из «пылающего пламени», этого столь тяжелого критического положения. Он вносил в это дело неутомимое усердие, молчаливое и презрительное самоотвержение, исключительную заботу спасти честь, авторитет и могущество Рима. Но отвращение к нему общества, на мгновение позабытое под влиянием опасности, теперь возрождалось; боявшиеся его скупые, порочные или ленивые люди воспользовались неизбежной медленностью войны, чтобы дискредитировать его и еще более увеличить его непопулярность. Если война продолжается так долго, говорили они, то лишь потому, что Тиберий не умеет или не хочет окончить ее. Нельзя было более надеяться на какое-нибудь соглашение между Тиберием и его современниками. Но Тиберий не смущался этой критикой; тщетно в Риме на следующую весну ожидали большой битвы, в которой паннонцы и далматы должны были быть уничтожены. Разделенная, согласно военному плану Тиберия, на много отрядов,[554] римская армия начала постепенно истощать силы мятежников мелкими стычками и в то же время опустошать все вокруг них, уничтожая посевы и скот, между тем как Тиберий деятельно занимался ее продовольствованием и поддерживанием мужества. Но если Тиберий исполнял свой долг в Паннонии, то Август в Риме со скорбью смотрел, как общество дурно понимало и мало восхищалось последним генералом, рожденным римской аристократией. Положение дел в Риме было все еще плохо; больших пожаров, правда, стало меньше благодаря когортам вигилов (vigiles), которые понравились публике и которые еще не были распущены Августом, хотя они были учреждены только на время;[555] но голод продолжался;[556] общественное недовольство против Тиберия снова увеличивалось; одна юродивая принялась предсказывать будущее Рима с величайшим успехом;[557] все многочисленные враги Тиберия, дрожавшие при мысли, что он наследует Августу, если счастливо подавит паннонское восстание, с возрастающей дерзостью пользовались народной глупостью, чтобы давлением общественного мнения заставить Августа отозвать его; распространяли подозрения относительно его намерений или обвиняли его в неспособности. Рим был наводнен памфлетами против Тиберия, и в некоторых из них не щадили самого Августа. Постарались даже повторить переворот, предпринятый с помощью Гая и Луция Цезарей, противопоставив Тиберию Германика, сына Друза, который, молодой и неопытный, участвовал в великой войне и не одобрял благоразумной стратегии своего дяди. С другой стороны, если ночные сторожа и были полезны, то они также дорого стоили, а в казначействе не было более денег.
Август склоняется к компромиссу
Как обычно, Август лавировал и старался всем угодить. Он приостановил еще на два года введение legis caducariae; чтобы дать некоторое удовлетворение народу, он отпраздновал торжественные игры, которых требовала пророчица;[558] он даже послал в Паннонию Германика, хотя тот был только квестором этого года, чтобы удовлетворить партию, требовавшую быстрого наступления, и внушить уверенность, что этот столь популярный юноша сделает то, что не умел сделать Тиберий, и быстро окончит войну, дав большое сражение.[559] С другой стороны, он писал Тиберию, вероятно, из Аримина, куда уехал, чтобы скорее получать известия: «Я лично, Тиберий, думаю, что никто не мог бы действовать лучше тебя посреди стольких затруднений и с такими плохими солдатами (этот комплимент написан по-гречески). Все, бывшие на войне, единогласно говорят, что по поводу тебя можно процитировать стих:
Нужно было, однако, найти деньги для уплаты вигилам. Август решил отменить субсидию, назначенную преторам на гладиаторские игры, и добился утверждения налога в 2 или 4 % на продаваемых рабов.[561] Тем временем Германик прибыл в Паннонию, но едва он приступил к осуществлению своих смелых проектов, как попал в засаду, в которой едва не погиб со всеми своими войсками. Тиберий поэтому продолжал благоразумно вести партизанскую войну, не заботясь о том, что в Риме его обвиняли в бездействии.[562]
Ссылка Постума
В этом же году Август приказал сенату отправить в изгнание Агриппу Постума,[563] не будучи более в силах, благодаря его поведению, выносить его присутствие ни в доме у себя, ни в Риме; а Кассий Север нашел, наконец, человека, сделавшего с ним то же, что он сделал со столькими людьми: начатый против него процесс окончился осуждением его на изгнание.[564] Мы не знаем, в чем состояло обвинение, но по исходу процесса можем предполагать, что прошло время, когда пользовались могуществом этого профессионального клеветника, а также прошел и внушаемый им страх.
Конец паннонского восстания
8 г. по P.X
В течение 8 г. положение в Риме и восставших провинциях Конец улучшилось. В столице прекратился голод; изгнанные начали воз- шпионского вращаться; общественное недовольство мало-помалу утихало. Самые восстания упрямые и невежественные должны были признать, что Тиберий не был так неловок и ленив, как утверждали стратеги форума.
Зимой 7 и 8 гг. в Паннонни настал страшный голод, разредивший мятежников, в то время как римские войска, продовольствовавшиеся Тиберием, могли получать провиант;[565] в начале весны они могли выйти, чтобы нанести восстанию последний удар, преследуя деморализованные банды мятежников. Многие вожди, не надеясь более на победу, готовы были вести переговоры о своей сдаче; народ устал, и только небольшая кучка непримиримых принуждала продолжать войну. Тиберий умел воспользоваться благоприятным случаем. Употребляя одновременно ласку и силу, стараясь не злоупотреблять строгостью по отношению к побежденным и стремясь заключить мир на разумных условиях, он удачно в течение 8 г. умиротворил Паннонию. Но для этого ему нужно было сделать такое усилие и принять на себя такие заботы, что старый принцепс был обеспокоен. «Когда я услыхал, — писал он Тиберию, — и когда прочел, что усталость заставила тебя похудеть, то очень испугался. Я умоляю тебя заботиться о себе; если ты заболеешь, то мы, я и твоя мать, умрем, а вся империя придет в полный беспорядок. Какая польза от того, хорошо или плохо мое здоровье, если ты болен?
Я молю богов, если они не ненавидят римский народ, сохранить тебя для нас и даровать тебе теперь и всегда здоровье».[566]
Ссылка Юлии. Овидий
Этот год в общем мог бы принести некоторое утешение старому Августу, если бы в конце года новый скандал не разразился в его доме. Младшая Юлия, следовавшая примеру матери своей роскошной жизнью и своими нравами, наконец, стала слишком открыто бравировать законами Августа, который теперь, когда он примирился с Тиберием и, следовательно, сблизился с консервативной партией, не имел более оснований быть к своей внучке столь же снисходительным, каким он был к своей дочери. И на этот раз мы не знаем, каким путем получил Август доказательства ее прелюбодеяния, но, дблжно предполагать, он захотел тотчас же вырвать зло с корнем, чтобы воспрепятствовать новому скандалу, подобному скандалу с ее матерью.
Поэтому, пользуясь властью, предоставленной ему в 23 г., он предписал Юлии, Дециму Юнию Силану, самому известному из ее любовников, и другим лицам, подлежавшим наказаниям в силу legis de adulteriis, отправиться в изгнание в назначенные им самим места, если они хотят избежать судебного преследования; в противном случае к ним будет применен lex Iulia de adulteriis, который давал ему в качестве patris familias право подвергнуть Юлию смертной казни, а в качестве гражданина предъявить к прочим обвинения в прелюбодеянии.[567] Выбор подсказывался самой дилеммой: процесс означал публичный скандал, неизбежное и непоправимое осуждение, конфискацию имущества; напротив, согласившись удалиться по требованию Августа, виновные спасали свое имущество, ускользали от формального осуждения и могли надеяться вернуться в тот день, когда Август успокоится или когда его не будет более в живых.[568] В числе этих жертв был Овидий, которого Август сослал в Томы искупать одновременно и таинственный error, и его carmina. В чем состоял этот error? Почему поэту суждено было страдать от дружбы знатных, от которой впоследствии он постарается отвлечь своего друга? Мы не можем точно ответить на этот вопрос. Нужно, однако, вспомнить, что lex Iulia одинаково с adulterium наказывал и lenocinium, т. е. всякую помощь другому в совершении прелюбодеяния, как, например, предоставление своего дома для свиданий. Вполне возможно, что легкомысленный автор artis amatoriae совершил безрассудство этого рода по отношению к Юлии и кому-нибудь из ее любовников. Нравы высшего римского общества были достаточно распущенны для того, чтобы Овидий мог относить эту услугу к числу тех, которые должно оказывать друзьям, ожидая от них того же в случае надобности. Как бы то ни было, вполне вероятно, что Август простил бы поэту его error, если бы традиционалистическая партия не упрекала Овидия в том, что он является развратителем молодого поколения, ободряя своим блестящим, но и извращенным талантом самые опасные пороки современной ему аристократии. Напрасно он старался извинить свой политический эгоизм, говоря:
Напрасно также он сделался под конец религиозным и гражданским поэтом. Внутренние кризисы, паннонское восстание, возрастающий распад государства приводили серьезных людей Италии к мысли, что империя погибнет, если не внести большей строгости в законы и нравы. Наказывая Овидия, Август хотел поразить эротическую поэзию, т. е. одну из самых опасных сил для древней римской морали, и, принудив поэта покинуть Рим, он приказал изъять его книги из публичных библиотек.[569]
Эти ссылки, произведенные для примера и внушения почтения к древним нравам, не были наказаниями, наложенными судом, а мерами, принятыми главой государства с очень неопределенными полномочиями, данными ему в критический момент. Правда, наказания для виновных были бы более суровы, если бы они были осуждены судом; но, несмотря на все смягчение наказаний, Август все же устранил публичный суд и обсуждение доказательств, которое всегда даже для самых великих преступников является последней надеждой, так как людские суждения неопределенны, и они могут заблуждаться.
Никто, однако, не протестовал. Овидий видел, что друзья покинули его, что вокруг него образовалась пустота; и к концу года он должен был решиться на долгое печальное путешествие, которое было ему назначено в качестве наказания консервативной партией, снова сделавшейся могущественной. Его задача, одновременно хорошая и плохая, была окончена; много потрудившись с помощью своего таланта над развращением умов своих современников, он был изгнан к варварам гетам, далеко от прекрасных римских дам, которые всегда так льстили ему, и отправился размышлять над суровостью великих умирающих традиций, на которые он нападал с таким успехом в течение столь долгого времени.
Триумф Тиберия