Прекрасно выполненные названные издания надписей окончательно укрепили за Моммзеном известность в научном мире, и в 1853 г. Берлинская академия дала ему субсидию на шесть лет с целью работы над Согриз’ом.[612] В 1858 г. он был приглашен как член Академии в Берлин, где получил кафедру.

Это было концом его странствований. Неизмеримая задача труда, гораздо более обширного, чем аналогичный труд Бека, требовала человека, обладающего способностью к быстрой и аккуратной рабботе и умеющего воодушевлять и контролировать своих сотрудников. Первый из увесистых фолиантов Corpus’a появился в свет в 1863 г.; он содержит республиканские надписи, изданные самим Моммзеном, и консульские фасты, изданные Генценом. Задачей каждого ученого, работавшего над надписями, было — пересмотреть, насколько возможно, оригиналы надписей, изучить печатные сочинения, отделить у Лигорио и других подделывателей подлинные надписи от фальсифицированных, объяснить указания на упомянутые в надписях местности и лица, установить даты надписей и восстановить испорченные места. Из двадцати томов, появившихся при жизни Моммзена, он сам издал около половины, но и все другие отделы носят следы его просмотра и поправок.[613]

На глазах у учителя выросла школа опытных эпиграфистов: Гиршфельд, Гюбнер, Гюльзен, Дессау, Домашевский, Цангемейстер, способных продолжать работу, когда Генцен, де Росси и прочие лида старшего поколения сошли в могилу. В начале работы Моммзен определял число надписей приблизительно в 80 000, но это число уже давно удвоилось, и постоянно накапливается новый материал. Новые издания и дополнения постоянно пополняют Corpus, а журнал «Ephemeris Epigraphies», основанный в 1872 г., сводит в одно целое вновь открываемые и публикуемые надписи. Для изучения Рима ни один труд не превзошел Corpus по своему значению. Он пролил новый свет на все стороны общественной и частной жизни римлян: управление, городской строй, армию, налоги, религию, искусство, социальный строй, пути сообщения и т, д. Проф. Гаверфильд прекрасно сравнил его с основным открытием в науке, а Камилл Жюллиан объявил его величайшей услугой, когда-либо оказанной каким бы то ни было ученым знанию прошлого.

В то время как собрание и издание надписей было задачей, которая одна могла бы поглотить всю энергию человека, Моммзен выпустил серию исследований, каждое из которых обозначало эпоху в своей области. Первым была «Хронология» республики,[614] в которой он столкнулся с трудной и едва затронутой проблемой. Работа, которая по своей природе была работой пионера, является, естественно, и менее прочной по своим результатам, но плодотворны были вызванные ею споры, следствием которых было то, что после работы Моммзена появился ряд трудов других ученых в этой области.[615]

«История римского монетного дела» («Geschichte der romischen Miinzwesen»), опубликованная в 1860 г., была гораздо более важным произведением. Моммзен начал изучение нумизматики во время своего итальянского путешествия и теперь предпринял энциклопедический обзор обширной и едва разработанной области. Он отдает должное заслугам своих предшественников, Эккеля[616] и Боргези, но отмечает несовершенную классификацию и неполноту их трудов. Вместе с тем Моммзен не забывает, что он историк, в то время как те писали исключительно в качестве нумизматов. Начав с греко-азиатской монетной системы, из которой выросла римская, он набрасывает развитие монетного дела от Рима к Италии, от Италии ко всему миру, обсуждая циркуляцию и устойчивость типов монет, право чеканки и проблемы торговли и финансов. Для французского перевода, исполненного герцогом Де Блака, он пересмотрел новый материал, но не нашел времени выпустить исправленное издание, и сочинение теперь устарело. Не занимаясь позднее нумизматикой, Моммзен постоянно следил с неослабевавшим интересом за ее успехами, принимал участие в основании журнала «Zeitschrift tiir Numismatik» и содействовал началу издания «Corpus Numorum», пожертвовав для этого Берлинской академии всю сумму, поднесенную ему по случаю его докторского юбилея, указав, что «для прочного обоснования таких работ, какими я занимался, ничто не требуется так настоятельно, как устроение возвышающегося над несоответствующими научным требованиям каталогами общего издания греко-римских монет, с включением, и монет, вышедших из римского государственного чекана». К сожалению, однако, ему не удалось видеть исполнения своего желания.[617]

Наиболее популярное и прославившее имя автора в широких кругах публики сочинение Моммзена, его «Римская история«, имела чисто случайное происхождение. Вот что рассказывает по этому поводу сам автор в письме к Фрейтагу (от 13 июня 1887 г.):[618] «В моей юности я думал обо всем — о римском уголовном праве, об издании юридических документов, о компендиуме из Пандект, но не об историческом сочинении. Приглашенный прочитать публичную лекцию в Лейпциге, я остановился на истории Гракхов. На моей лекции присутствовали издатели Реймерс и Гирцель, и через два дня они предложили мне написать для их серии «Римскую историю». — «Теперь вполне своевременно написать такой труд, — писал он Ген цену, — он необходим более чем когда-либо, чтобы представить широкой публике результаты наших изысканий». Первоначальным планом Моммзена было посвятить два тома Республике и третий Империи, но он скоро увидел, что последний том может быть написан только тогда, когда будут собраны надписи, и Республике были посвящены три тома. Никто другой по своим знаниям не мог выполнить такую задачу с большим успехом. В то время как у Нибура нить рассказа теряется в ряде отдельных рассуждений, а Швеглер анализирует все фрагменты традиции с одинаковой осторожностью, в изложении Моммзена даны результаты и выводы исследований, а не самые исследования, которые занимают два тома его Romische Forschungen (I. 1864; II. 1872) и ряд отдельных статей, ныне объединенных в его Gessamelte Schriften.

«Традицией Моммзен пользуется с целью подкрепить или иллюстрировать сведения, извлеченные из пережитков учреждений и обычаев. Отвернувшись от Нибура, он последовал за Рубино,[619] чьи исследования римского государственного строя (Untersuchungen fiber romische Verfassung und Geschichte, 1839) произвели на него глубокое впечатление. Бегло проходя мимо проблем, занимавших других историков, он широкими мазками реконструирует этнологию, учреждения и социальную жизнь древнейшей Италии. Исторический период начинается для него с Пирром. Рассказ о Ганнибале менее увлекателен, чем рассказ английского историка Арнольда,[620] а изображению Гракхов не хватает симпатии к ним. Полной силы изложение Моммзена достигает с Марием и Суллой, и борьба умирающей Республики нарисована им с несравненным блеском».

Во всей «Римской истории» Моммзен еще прочно держится схемы Вольтера. Рассказ о внешних событиях занимает большую часть его изложения. Религия, торговля, литература и искусство излагаются отдельно, как бы в добавление. Отдельные события внешней истории насколько возможно стараются быть объясненными из общих положений (экономического состояния, конституционно-правовых отношений, национальных особенностей и т. д.); но самые изменения этих общих положений оговорены только вкратце. Современный историк изложил бы все это в обратном порядке: он выдвинул бы на первый план развитие хозяйственного, политического и военного состояния. Моммзеновская «Римская история» есть переходный труд между прежними взглядами на историю и взглядами на нее современных исследователей.

Как часто бывает, случилось, что сам автор в очень короткое время вырос из тех взглядов, которые положил в основание своего изображения. Его труд остался туловищем без головы главным образом потому, что его историографические взгляды скоро изменились. Если бы он навсегда остался одним и тем же, то, конечно, не было бы никакого основания не изложить историю императоров точно так же, как он изложил историю республики. Но он ушел так далеко, что для него сделалось невозможным проявлять прежний интерес к истории отдельных личностей. К сожалению, он не решился положить новые тенденции в продолжение своего сочинения и открыто порвать с методом первых томов. Он предпочел оставить пробел в своем сочинении, чем продолжать свой рассказ в этом духе. И мы, раз он не мог изложить внешнюю историю империи по Светонию и Тациту, должны были отказаться от надежды иметь написанную им историю императорского центрального управления. Замечательный пятый том о римских провинциях от Цезаря до Диоклетиана, в котором на первое место выдвинуто именно изображение состояния провинций, и в него включена внешняя история, остался только фрагментом. Новый эпиграфический метод здесь впервые совершенно отодвинул в сторону прагматизм.[621]

Этот метод абсолютно отличается от метода предшествовавших историков. Моммзен к истории перешел от юриспруденции, нумизматики и эпиграфики. Он исходил не из филологической критики письменных источников, подобно Нибуру и школе Ранке: ранее, прежде чем приняться за обработку письменных источников, он имел дело с монументальными памятниками — законами, монетами и надписями. Ясно поэтому, что он совершенно иначе относился к социальной основе политической истории, чем прежние историки-филологи. Те разыскивали указания на социальную историю в источниках и интерпретировали их, он для реконструкции внутренней истории пользовался прямыми остатками социальной жизни. Поэтому для него филологическо-историческая критика текстов отходила на задний план, в чем его и упрекает Нич, не считаясь с тем, что для историка, опирающегося на вещественные остатки старины, анналистика имеет, в сущности, второстепенное значение.

Моммзен был не первым, занявшимся изысканиями в области реалий древнего государственного и политического быта. До него в этой области и также в связи с надписями работал хотя бы Бек, но сочинения Бека являются, в сущности, энциклопедиями (Handbucher), сводящими в систему отдельные разбросанные указания памятников, тогда как в руках Моммзена эпиграфическо-нумизматические изыскания приняли историографический характер. Благодаря ему история государственного строя вышла впервые из своего прежнего антикварно-изолированного состояния и стала составной частью истории.[622]

«Римская история» прославила Моммзена и скоро была переведена на все цивилизованные языки, в том числе и на русский.[623] Впервые новый мир получил полный обзор истории римской республики. Его яркие картины, жизненность и колоритность портретов производили неизгладимое впечатление на всякого читателя. Почти одновременно Грот и Моммзен ввели Афины и Рим в сознание и культуру современного мира.

В то время как публика приняла книгу с восхищением и ученые засвидетельствовали ее безукоризненную эрудицию,[624] некоторые специалисты с досадой увидели отброшенными старые гипотезы и вместо них выдвинутые новые, как будто бы последние были неоспоримыми фактами. Другие жаловались на недостаток спокойствия и достоинства. Действительно, «Римская история» Моммзена является столько же трудом политика и журналиста, сколько и ученого: Лабиен, на его взгляд, был наполеоновским маршалом; Сулла — Дон Жуаном, Катон — Дон Кихотом. Мы читаем в ней об юнкерах и haute finance. «Много можно сказать, — писал автор Генцену, — по поводу современного тона в моей Истории. Я хотел свести древних с того фантастического пьедестала, на котором они появляются, в реальный мир. Поэтому консул является у меня бургомистром. Может быть, я хватил через меру, но мое намерение было вполне законно».

Более серьезное и основательное возражение было выставлено против концепции протагонистов в центральной сцене драмы. Во время студенческих годов Моммзен находился под сильным влиянием биографий Цезаря и его современников, написанных Друманном.[625] «Римская история», — писал последний, — показывает, что республиканские формы не всегда подходят людям и могут держаться только при чистой и простой нравственности. Не вопреки, а без моей воли моя книга является панегириком монархии». У Друманна мы уже находим не только страстное преклонение перед Цезарем, но и ожесточенные нападки на Катона, которые повторяются и у Моммзена, но ни одна часть «Римской истории» последнего не обладает такой жизненностью, как та, в которой рассказывается борьба не на живот, а на смерть Цезаря с его врагами; у Моммзена он спускается со своего пьедестала и вмешивается в свалку. Помпей, Цицерон и Катон подвергаются нападкам, как будто бы они были живыми вождями ненавистной партии, в то время как его кумир возвышается над толпой бесподобным, непреодолимым спасителем общества. Моммзен не любит бездеятельных натур. Он осуждает Помпея за недостаток страсти в добре или зле. «Он поместил Цицерона, — пишет проф. Гаверфильд, — который чудесно говорил, но слабо действовал в 1848 г., и с презрением говорит о честной посредственности сената». Цезарь, по его мнению, был роковым человеком, видевшим и делавшим то, что было неизбежно, не желавшим ни завоевать мир, ни самому сделаться царем. Его целью было политическое, военное, нравственное и интеллектуальное возрождение своей нации. Обозревая его реформы, Моммзен объявляет каждое его мероприятие достаточным, чтобы обессмертить человека. «Что за бессмысленная идеализация Цезаря, — писал на это Штраус, — историк может порицать, но не ругать; хвалить, но не терять меры». Фриман сетовал, что Цезарь в изображении Моммзена не имел понятия о праве и несправедливости. Даже горячий друг Моммзена Густав Фрейтаг сожалел о силе симпатий и антипатий Моммзена. Один Фрауд принял портрет Цезаря, нарисованный Моммзеном, в его целом.

Обвинения, которым подвергся Моммзен, не поколебали его. «Те, кто подобно мне жил среди исторических событий, — писал он, — начинают сознавать, что историю нельзя ни писать, ни создавать без любви или ненависти». Он отбрасывает всякую абсолютную мерку в политике и насмехается над законностью. «Когда правительство не может управлять, — заявляет он, — оно перестает быть законным, и прав тот, кто имеет достаточно силы, чтобы его низвергнуть». Такие сентенции, естественно, с восторгом были приняты Наполеоном III, пригласившим историка к себе на обед, когда тот был в Париже, и пославшим ему в подарок свою биографию Цезаря. Но Моммзен вовсе не хотел, чтобы его защиту Цезаря смешивали с защитой цезаризма, и во втором издании он постарался разъяснить свою точку зрения: республика сгнила. Дело Цезаря было необходимо и спасительно не потому, что оно принесло или могло принести спасение, а потому, что оно было меньшим злом. При других обстоятельствах оно было бы узурпацией. «По тому же самому естественному закону, по какому самый низший орган есть гораздо большее, чем самая искусно сделанная машина, всякая несовершенная конституция, дающая простор свободному самоопределению большинства граждан, бесконечно выше самого гуманного и лучшего абсолютизма; ибо первая есть жизнь, второй — смерть». Императоры лишь объединили государство и механически увеличили его, пока внутри него не иссякли жизненные соки и оно не умерло.

Можно одобрить, что Моммзен оставил свою книгу в последующих изданиях в ее первоначальном виде, ибо только таким образом она могла удержать тот характер, который доставил ей мировую славу. Она была трудом гения и страсти, созданием молодого человека, и она свежа и жизненна сегодня, как и в то время, когда только что была написана. Величайшее свидетельство ее силы то, что, в то время как после Курциуса многими немецкими учеными были написаны истории Греции, в течение полустолетия не было сделано попытки выступить соперником или заместителем «Римской истории» Моммзена.

Мы уже сказали, что для Моммзена достоверная история начинается с эпохи Пирра; вся древнейшая эпоха представляет в его сочинении не столько изложение событий, сколько описание состояния Италии и ее учреждений на основании сохранившихся свидетельств источников. Это стоит в связи с взглядом историка на начало римской летописи, которое он относит ко второй Сомнитской войне, но он не думает, что необходимо отбросить всю древнейшую историю, что ею не стоит заниматься, раз нет современных ей записей. Для Моммзена традиция о древнейшей эпохе недостоверна, но тем не менее сама эта традиция является важным историческим материалом, из которого путем анализа можно извлечь важные данные. Эта работа, невидимая в «Истории», проделана им в отдельных статьях, важнейшие из которых, как мы отметили, собраны в его Romische Forschungen. Чтобы выяснить его метод, мы рассмотрим анализ трех древнейших политических процессов в Риме: процессов Сп. Кассия, М. Манлия и Сп. Мелия. Рассказы обо всех трех в общем схожи между собой. Имя Сп. Кассия четыре раза встречается в списках магистратов: три раза в качестве консула (252, 261, 268 гг.) и один раз в качестве начальника конницы (256 г.); кроме того, два раза оно упоминается в списке триумфов (252 и 268 гг.); во время второго консульства он заключил союзный договор с латинянами, а во время третьего — победил герников. Но затем, в 486 г., он внес аграрный закон, предлагая разделить всю общественную землю Рима (ager publicus), в том числе и только что завоеванную у герников, между неимущими римлянами, латинянами и теми же герниками. Предложение Кассия вызвало протест со стороны сената; он был обвинен в стремлении к царской власти и казнен; дом его был срыт, и на этом месте построили храм богини Земли (Tellus). Второй из этих «древних демагогов римской республики», Марк Манлий Капитолийский, прославился тем, что спас Капитолий в ту ночь, когда галлы едва не овладели им, за что и получил прозвание Капитолийского. Вступив впоследствии в борьбу с сенатом и заступаясь за должников, на помощь которым он истратил все свое состояние, он был также обвинен в стремлении к царской власти, осужден и казнен (384 г. до Р. X.), а на месте его дома был построен храм Юноны Монеты, окруженный священной рощей. Наконец, третий из рассматриваемых Моммзеном рассказов, касающийся Спурия Мелия (439 г. до Р. X.), передает, что Мелий, богатый плебей, продавая принадлежавший ему хлеб во время голода, понизил цены, чего не мог сделать сенат, который приговорил его за это к смертной казни без суда. Дом его также был разрушен, а самое место получило название Aequimelium — или потому, что это было ровное (aequum) место, или потому, что с Мелием поступили по справедливости. Анализируя все эти рассказы, Моммзен сперва указывает на несостоятельность их деталей. В законе Сп, Кассия возбуждает сомнение наделение землей тех самых герников, у которых она только что была конфискована, и странно было бы думать, что римский народ мог одобрить такой законопроект; странно думать и о том, чтобы так рано могла быть высказана мысль о равенстве римлян и союзников, которая, как известно, впоследствии вызвала кровавую борьбу. Второе из упомянутых лиц, Манлий, не мог получить прозвище Капитолийского благодаря спасению им Капитолия: Манлии Капитолины встречаются в Фастах задолго до галльского пожара и называются так потому, то жили на Капитолии. Также несостоятелен и рассказ о Сп. Мелии, который не мог быть плебеем, так как назывался всадником.

Но во всех трех рассказах Моммзен склонен видеть историческое ядро: это смутная традиция, что названные лица были осуждены на смерть по обвинению в стремлении к царской власти. Что же касается подробностей этого обвинения, то они ясно указывают на время, когда эти рассказы возникли. Аграрные законы, вопрос о долгах и даровая раздача хлеба были три боевых вопроса конца II и I вв. до Р. X. К этой же эпохе относится и стремление уравнять в правах латинян и римлян. Все эти мотивы, думает Моммзен, и были перенесены в далекое прошлое, причем он находит ряд противоречий в юридической стороне процессов.

Но Моммзен лишь вскользь отмечает связь традиции с теми или другими местностями Рима: он думает, что традиция могла удержаться в храмах, с которыми связаны эти рассказы. Между тем, скорее нужно видеть в приведенных рассказах, как и утверждает это Пайс, этиологические мифы. Хотели объяснить, почему храм Земли стоит на месте, ще, по преданию, был дом вымершего рода Кассиев, или почему храм Юноны Монеты построен на месте дома Манлиев. Подобным же образом можно объяснить и возникновение легенды о Мелии.[626] На различии толкования между Моммзеном и Пансом мы еще остановимся ниже.

Самой важной из книг, написанных Моммзеном во время его работы над Corpus’oM надписей, является его «Римское государственное право» («Romisches Staatsrecht»), 3 тома, в 5 частях <1 — Leipzig, 1887; II — 1887, III — 1889, есть фр. пер. 1887–1889).[627] Вдвое длиннее его «Римской истории» и написанное с большой осторожностью и оговорками Staatsrecht с полным правом рассматривалось самим автором как важнейший из его трудов. Столь обширное и детальное сочинение не могло снискать популярности среди широкой публики, но его поразительная ученость вызвала удивление историков. Это подробнейший исторический трактат о политических учреждениях. Он бросает свет на весь ход римской истории, исследуя формы, в которых народ воплощал свои идеи о правлении. «Пока, — заявляет Моммзен, — юриспруденция не знала государства и народа, а история с филологией не знали права, обе они тщетно стучались в двери римского мира». Один из секретов величия Моммзена в том, что он был не менее юристом, чем историком, равно бывшим дома и в сфере юридических концепций, и в сфере политических явлений.