Германик и Агриппина образовывали примерную чету, напоминавшую римлянам Друза и Антонию. Германик был любезен, великодушен, готов, подобно аристократам прежних времен, защищать в судах дела самых незнатных плебеев с упорством и замечательным красноречием; он давал молодежи прекрасный пример деятельности, гражданского усердия и чистых нравов.[510] Агриппина была верной супругой и матерью многих детей; она презирала роскошь и бесполезные расходы и гордилась, даже чрезмерно гордилась, своим мужем, своими детьми, своими римскими добродетелями. Они уже имели сына и намеревались соблюдать lex Iulia de maritandis ordinibus с поистине примерным усердием. У его младшего брата, Клавдия, который, постоянно больной с самого детства, казалось, должен был остаться идиотом, ум с годами развился, но странным и односторонним образом, подобно дереву, выпустившему только одну, очень длинную, но кривую и чудовищную ветвь. Клавдий имел склонность к разным наукам, к литературе, красноречию и археологии.[511] Тит Ливий советовал ему даже заняться историей,[512] и однако во всех практических, даже самых простых, делах он давал доказательство своей неизлечимой глупости; он до такой степени был неспособен усвоить себе элементарные правила жизненного приличия, что Август, так спешивший представлять публике и подготавливать к магистратурам своих сыновей и внуков, был вынужден прятать его.[513] Если ему случалось принимать участие в банкете, празднике, церемонии, каком-нибудь собрании, он всегда делал какую-нибудь глупость, вызывавшую у всех смех.[514] Всегда посреди своих книг он был так неловок и робок, что был игрушкой в руках своих слуг, учителей и вольноотпущенников. Несмотря на его легковерие, его образование было очень трудной задачей, ибо и наказания и лесть были одинаково бессильны внедрить самые простые понятия в его ум, который, однако, усваивал сложные и трудные идеи. Слабого здоровья, но почти животной прожорливости и чувственности, Клавдий был для всей своей семьи печальной загадкой. «Когда он будет самостоятельным, — писал Август Ливии, — благородство его ума обнаружится перед всеми», а в другом письме: «Пусть я умру, Ливия, если когда-нибудь испытаю большее удивление! Я слышал декламацию Клавдия, и она мне понравилась. Я не думал, что человек, обычно выражающийся столь дурно, мог так хорошо говорить публично».[515] Клавдий, следовательно, не был дураком, но его ум был несовершенен и неуравновешен, как ум некоторых эпилептиков. Это был один из тех ученых, которые, глупые и смешные в своих сношениях с другими людьми, могут выказывать ум и оригинальность, когда заберутся в какой-нибудь уединенный уголок обширного мира идей, имея единственное соприкосновение с человеческим родом в лице кухарки, приготовляющей им их пищу. К несчастью, если теперь легко поместить такого ученого в университет, то совершенно неудобно было выносить его присутствие в доме Августа, где искали администраторов и воинов, способных делать историю, а не учеников Тита Ливия, которые могли бы писать ее. Поэтому в ожидании исправления Клавдия оставляли в стороне, доверив его воспитателю, который, по-видимому, не жалел для него побоев. Однако, если Клавдий и был туп, он никому не мешал и его можно было держать в доме, Агриппа же Постум, как представляется, напротив, с годами помимо тупости приобретал и грубость; он не хотел ни учиться, ни заниматься ничем серьезным. Он тратил время в смешных удовольствиях и проводил, например, целые дни в рыбной ловле. Он имел отвращение к своей теще Ливии, оскорбляя ее ужасным образом и обвиняя, что она по соглашению с Августом украла наследство его отца.[516] Его сестра Юлия, вышедшая недавно замуж за одного римского вельможу, Л. Эмилия Павла, имела внушавшее беспокойство сходство со своей матерью. Она любила литературу и молодежь, любила также роскошь и беззаботно тратила свое состояние на постройку пышного дворца, сооруженного вопреки всем законам против роскоши, изданным Августом.[517] Овидий принадлежал к кружку ее друзей. Напротив, сын Тиберия Друз, женившийся на Ливилле, сестре Германика и Клавдия, был серьезный молодой человек, хотя иногда уступал вспышкам своего слишком горячего характера.
Трудность положения Тиберия
6 г. по P.X
Аристократия, столь добродетельная и порочная, состоявшая из очень противоречивых тенденций и характеров, и всадническое сословие, или, употребляя современный термин, буржуазия, отчасти недавнего и разнообразного происхождения, очень невежественное и стремившееся более эксплуатировать мировое господство Италии, чем сносить бремя, необходимое для сохранения этого господства, были слишком недостаточными и не внушавшими доверия орудиями в руках правительства. Действительно, несмотря на значительные услуги, оказанные Тиберием в течение полутора лет, общество продолжало чувствовать к нему отвращение и более чем когда-либо отказывалось почтить его свои доверием. Закон 4 г. и предложение о новом обложении податью заставляли вновь страшиться того, чтобы Тиберий не сделался преемником Августа. Италия, т. е. зажиточные, влиятельные и благонамеренные (или если угодно — злонамеренные) классы, менее заботилась о римском могуществе в Германии или безопасности отдаленной рейнской границы, чем о lex caducaria, который должен был войти в применение приблизительно в конце года, или о налоге, которому хотели подвергнуть наследства. При таких условиях самое горячее и возвышенное честолюбие должно было скорее довольствоваться тем, чтобы предупредить зло, чем чтобы стремиться сделать много добра. Один, непопулярный, поддерживаемый только немногими друзьями, подавленный событиями, вынуждавшими его к немедленным действиям, Тиберий не имел ни времени, ни средств возобновить старый аппарат римского правительства. В начале 6 г. Тиберий должен был немедленно уехать из Рима для выполнения плана, задуманного против Маробода и состоявшего во вторжении в Богемию двумя армиями.
Одна под начальством Гая Сенция Сатурнина, консула 4 г., должна была идти с Рейна от Майнца и двигаться к востоку через леса хаттов; другая, паннонская, армия под личным начальствованием Тиберия должна была из Карнунта на границах Норика двигаться на север.[518] Нельзя сказать, намеревался ли Тиберий разрушить царство Маробода или только вынудить его признать род римского протектората. Во всяком случае, предпринимая эту экспедицию, Тиберий выполнил великую стратегическую перемену, которая, вызванная всевозрастающим упадком военного дела, была начата Агриппой. На место небольших, проворных и неделимых армий Цезаря он окончательно поставил крупные армии, снабженные тяжелым багажом, которые нужно было разделять и вести на место сражения разными путями. Так всегда случается, когда солдат теряет свою силу: армии увеличиваются, вооружение усложняется и совершенствуется, движения становятся медленнее.
Голод в Риме
К несчастью, в то время как Тиберий готовился вторгнуться в Богемию, в Риме разразились крупные беспорядки вследствие голода, причиненного как плохим урожаем, так и обычной небрежностью магистратов, которым было поручено продовольственное дело. Частный ввоз, небольшой и в хорошие годы, еще уменьшился, и государство, которое даже в нормальные годы при помощи бесплатных раздач помогало Риму избегать голода, оказалось вынужденным обходиться одним своим хлебом. Август приказал удвоить обычную раздачу хлеба[519] и принял, может быть, и другие меры, но их было недостаточно; бедствие усиливалось, был предложен закон, поручавший заботу о продовольствовании не консулярам, a praefectis frumenti dandi.[520] Но для наполнения пустых житниц было недостаточно увеличить достоинство магистратов, которым была поручена закупка хлеба; нужны были корабли, люди, деньги, а всего этого недоставало. Таким образом, столица империи еще раз оказалась добычей голода. Так как нельзя было увеличить запасы хлеба, пришлось прибегнуть к крайнему средству — уменьшить число ртов. Август подал пример, удалив из Рима и послав в свои поместья и другие города большое число своих рабов и вольноотпущенников; богатые последовали его примеру; из Рима были изгнаны все иностранцы, исключая врачей и учителей; вывели также всех гладиаторов; освободили всех сенаторов от обязательного жительства в Риме, решив, что заседания сената будут считаться состоявшимися при любом числе сенаторов.[521]
Vigiles
Но такие многочисленные высылки не могли не обнаружить полную дезорганизцию общественных служб, которые и так шли уже плохо. В полуопустелом городе начались частые и сильные пожары; никто более не заботился тушить их; целые кварталы становились жертвами пламени;[522] нищета делалась общей. Политическое положение, уже столь натянутое и смутное, еще ухудшилось вследствие этого кризиса и беспорядков. Все те, кто страшился применения legis caducaria; все те, кто надеялся не платить установленного в прошлом году налога; все те, кто ненавидел Тиберия и страшился его возрастающего влияния, воспользовались моментом и стали раздувать огонь народного отчаяния с целью испугать правительство: распространяли мятежные воззвания, возбуждавшие народ против Августа, против Тиберия и против сената; порыв мятежа пронесся над городом, колебля даже триумфальные лавры, посаженные по приказанию сената на Палатине перед домом Августа.[523] В отчаянии перед такими затруднениями принцепс хотел, по крайней мере, принять меры, чтобы не весь город был добычей пламени, и решился на этот раз нанести удар аристократической традиции и строгому национальному принципу. Он поспешно набрал большое число бедных вольноотпущенников, разделил их на семь команд для различных кварталов города, поставил их под начальство всадника и поручил им тушить пожары, как некогда делали рабы Красса и Руфа. Конечно, это была временная мера: по восстановлении порядка команды должны были быть распущены.[524]
Восстание Паннонии и Далмации
6 г. по P.X
Тем временем Тиберий и Сатурнин медленно и осмотрительно подошли с двух сторон к Богемии, не встретив никакого сопротивления. Маробод, старавшийся избежать открытой борьбы с Римом, не хотел, по-видимому, принять битву, одинаково страшась ее исхода, будет ли то поражение или победа. Тиберий, вероятно, энергично двинулся бы преследовать неприятеля, который скрывался, если бы в тот момент, когда обе армии встретились, неожиданная случайность не изменила в середине 6 г. ход войны против маркоманов и не увеличила еще более затруднения Рима. Воспользовавшись удалением легионов, негодуя на реквизиции и наборы, произведенные Тиберием для богемской кампании и еще более отягчившие и без того тягостное бремя налогов, далматы возмутились под предводительством некоего Батона.[525] Они легко разбили несколько оставшихся в стране римских отрядов, и их пример возбудил в Паннонии большое восстание, скоро распространившееся на всю империю. Повсюду резали живших в стране римлян и иностранных купцов,[526] в которых видели причину зла, смущавшего мир этих земледельческих народов, эксплуатируемых более утонченной и могущественной цивилизацией. Имущество их повсюду конфисковали и грабили; повсюду призывали молодежь к оружию, и она была поставлена под начальство вождя, носившего, как и в Далмации, имя Батона.[527] Если мятежникам и не удалось вооружить 200 000 человек, как описывали древние историки,[528] то все же обе провинции были наводнены значительными силами, часть которых шла на Сирмий, самый важный город Паннонии, куда бежали римляне.[529]
Великие военные приготовления
Это восстание представляло для Рима громадную опасность. Паннонцы и далматы были из тех варваров, которых боялся Тиберий, ибо они, сохранив свой воинственный характер, усвоили римские методы войны. Они в большом числе служили во вспомогательных когортах и уже знали то, чему Маробод хотел научить своих маркоманов; римскую дисциплину и тактику, латинский язык, нравы и идеи, которыми они могли пользоваться для борьбы с Римом.[530] Кроме того, они жили возле Италии. Через Навпорт и Аквилею паннонская армия в несколько дней могла оказаться в долине По. Действительно, вскоре известие о том, что восставшие готовятся вторгнуться в Италию, распространилось по всему полуострову; повсюду думали, что это известие точно; никто не задавал вопроса, действительно ли возможно такое крупное предприятие; в Риме потеряли остаток здравого смысла, который мог остаться после стольких приключений. Империя была охвачена тогда необычайным страхом и невероятной паникой, произведенными паннонцами и далматами в том самом Риме, достигшем вершины своего могущества, который не приходил в отчаяние, когда всадники Ганнибала рыскали под его стенами или когда социальная война разразилась во всем своем безумии. Со всех сторон со скорбными криками спрашивали, идет ли помощь к столице, чтобы спасти ее от угрожавшего разрушения и рабства; в одно мгновение, казалось, исчезла упорная ненависть к Тиберию; все, казалось, радовались, что в Риме есть еще такой способный вождь; отовсюду умоляли Августа призвать Тиберия из Богемии и предлагали принять самые радикальные меры. Август, или также считая себя в опасности, или желая воспользоваться общим страхом, для того чтобы придать силы правительству, не старался прекратить эту общую панику, но объявил в сенате, что если не принять энергичных мер, то враг в десять дней может быть у ворот Рима,[531] и эти меры были тотчас же предложены им в сенате. Он приказал правителю Мезии Щецине Северу и царю фракийцев Реметалку вместе вторгнуться в Паннонию, первому со своими тремя легионами и двумя легионами, вызванными из Сирии, а второму со своей армией,[532] он повсюду призвал резервы; приказал набирать новых солдат;[533] чтобы найти деньги, он не колебался более и наложил подать на германцев, которые, однако, были очень бедны; наконец, для увеличения армии он прибег к вольноотпущенникам и иностранцам. Путем предложенного им закона или путем утвержденного сенатом декрета он принудил сенаторов, всадников и зажиточных людей доставить сообразно их средствам известное число рабов, которые, отпущенные на свободу и получившие от своих патронов средства для жизни на шесть месяцев, должны были образовать когорты, называемые соgortes voluntarii.[534] Собранные таким путем ветераны, новобранцы, вольноотпущенники и иностранцы были поспешно посланы к Тиберию в Сискию,[535] куда постепенно стягивались подкрепления, в то время как Цецина и Реметалк старались освободить Сирмий.[536]
Тиберий и восстание
Посреди общей паники один Тиберий сохранил присутствие духа. Он знал паннонцев и далматов, с которыми так долго вел войну, и, считая восстание опасным, не думал, однако, чтобы мятежники вторглись в Италию.[537] Поэтому он не хотел оставлять Богемию для немедленного нападения на Паннонию, как требовала обезумевшая Италия; он хотел сперва окончить свою богемскую кампанию, если уже не так, как предполагал вначале, то по крайней мере почетным образом и без быстрого отступления. Или уже завязав переговоры, или отказываясь от мысли дать большую битву теперь, когда позади него было паннонское восстание, он решил заключить союз, начал переговоры с Марободом, сумел благоразумно вести их и заключил удовлетворительное соглашение. Только заключив это соглашение, он, вероятно в начале осени, вернулся в Паннонию, послав вперед себя правителя Паннонии Мессалина, сына Мессалы Корвина.[538] Тем временем после победоносного, но очень кровопролитного сражения Цецине и Реметалку удалось освободить Сирмий.[539]
Стратегия Тиберия
6 г. по P.X
Эта уравновешенность и медлительность Тиберия раздражили Италию, которая желала бы быстрого марша и немедленного подавления мятежа. Начался ропот; утверждали, что Тиберий затягивает войну с целью стоять во главе огромной армии.[540] Но этот аристократ, имевший в своей крови презрение к общественному мнению, который никогда и ни в чем не спрашивал совета у другого,[541] конечно, не был человеком, способным слушаться советов болтунов форума. Когда, прибыв в Сискию, он присоединил армию, с которой пришел из Богемии, к силам, присланным ему из Италии, и мог изучить положение дел более спокойно, он составил план, совершенно противоположный тому, которого желали и ожидали в Италии. Тогда как в Риме, где быстро переходили от страха к похвальбам, все со дня на день ожидали, что он разобьет наголову в большой правильной битве далматов и паннонцев, сам Тиберий знал, что без серьезной опасности он не мог бы подражать тактике Цезаря в Галлии и напасть на мятежников в их бесчисленных убежищах. Под его начальствованием в Сискии образовалась очень многочисленная армия из десяти легионов, семидесяти когорт вспомогательных войск, десяти эскадронов кавалерии, десяти тысяч ветеранов, большого числа вольноотпущенников (voluntarii), обращенных в солдат, и из фракийской кавалерии. Общая численность армии была почти сто тысяч человек.[542] Но Тиберий не более Августа доверял армии, составленной таким образом.[543] Было бы безрассудством следовать примеру Цезаря и напасть на хитрого и храброго врага в малознакомой местности, где пути сообщения и снабжение продовольствием были так трудны. В течение этих нескольких месяцев войны Мессалин и Цецина уже неоднократно подвергались неожиданным атакам и выходили из сражений с большими потерями.[544] Поражение целого корпуса было бы непоправимым несчастьем. Тиберий отказался от громкой славы правильных битв и решил, напротив, вести с восставшими войну, подобную той, которую несколько лет тому назад англичане вели с бурами: он разделил свою большую армию на отдельные отряды и занял ими все важные местности, где ранее стояли легионы,[545] взяв на самого себя продовольствование армии.[546] Каждому отряду было поручено опустошать окружающую территорию и препятствовать мятежникам делать посевы и собирать урожай; таким образом, голод на следующий год принудил бы их к сдаче, в то время как легионы, питаясь привозным хлебом, легко могли бы уничтожить самые упорные банды восставших.[547] Остаток года Тиберий употребил на распределение по Паннонии различных отрядов; он сопровождал их на стоянки, наблюдал, чтобы они не попали в засады, и организовал их продовольственное снабжение. Этот план вполне удался; мятежники действительно не посмели загородить дорогу римлянам, превосходившим их численностью и снова занявшим наиболее важные города и селения. Таким образом, при приближении зимы, в то время как римляне стояли на своих зимних квартирах, банды мятежников рассеялись по деревням.[548] Но в конце года явилась новая беда: даки, воспользовавшись уходом Цецины, вторглись в Мезию. Цецина и царь фракийцев были вынуждены вернуться в Мезию, чтобы отразить восстание.[549] Несколько отрядов мятежников бросились также в Македонию, но, по-видимому, не причинили там большого вреда.
Распад империи