Глава VIII
Старость Августа
Реакция после изгнания Юлии
Такие эксцессы скоро повлекли за собой реакцию. Партия молодой после знати, друзья Юлии, народ, любивший Гая, Луция и их мать, все те, кто, негодуя на жестокие преувеличения добродетели, были склонны симпатизировать пороку и иногда даже преступлению, в свой черед возмутились против столь тягостной жестокости этого скандала, опечалившего старость Августа и лишившего матери двух юношей, надежду республики. Протестовали против безумия доносов, угрожавших стольким невиновным; обвиняли Тиберия как причину всего этого зла;[414] производили народные демонстрации в пользу Юлии.[415] Август должен был решиться дать удовлетворение этой части общества, и, вмешавшись в качестве трибуна, он запретил начинать новые процессы о прелюбодеяниях, совершенных ранее определенного срока.[416]
Но за эту уступку, сделанную партии Юлии, он поспешил дать некоторое вознаграждение пуританской партии: он изгнал нескольких молодых друзей Юлии, которые были наиболее замешаны в скандале и которые вследствие их нравов вызывали наибольшее негодование в противной партии. В этом случае он несколько произвольно воспользовался своим правом делать все, что считал полезным для нравственности и религии, восполняя отчасти таким образом своим авторитетом строгость публичных судов, ограниченную его трибунским veto.[417] IV Но на этом он и остановился. Напрасно Тиберий ждал на Родосе, что Август призовет его обратно. Если Юлия и ее наиболее интимные друзья, действительные или предполагаемые любовники, наиболее развращенная знатная молодежь, выехали из Рима, то для Тиберия это нисколько не облегчило возвращения. После скандала с Юлией общество ненавидел его еще сильнее, чем раньше; более, чем когда-либо, страшились этого человека с характером, столь не гармонировавшим с его эпохой; оставляя его на Родосе, Август давал новое удовлетворение партии молодой знати, подвергшейся такому жестокому испытанию скандалом с Юлией.
Старость Августа
2 г. до P.X
Вместо улучшения столь натянутого положения скандал с Юлией только новый, еще более сильный раздор. Устроившая его традиционалистическая партия не извлекла из него никакой выгоды.
Ко всем причинам падения нравов прибавилось для государства новое несчастье, физическое и личное: Август старел. Ему было, правда, только шестьдесят два года, поэтому нельзя было говорить, что он был очень дряхл; но, рано начав жить, он сорок три года прожил посреди забот, усталости, грусти, беспокойства, политических разочарований, в наиболее беспокойное время во всей всемирной истории. Поэтому неудивительно, что Август был уже стар в те годы, когда многие люди еще сохраняют всю свою свежесть, и что в эту эпоху у него были уже все старческие недостатки: упрямство, недоверие, слабость, раздражительность. Впервые со времени гражданских войн этот столь рассудительный и благоразумный человек повиновался духу злобы и оскорбленного самолюбия. Бели нелогичная непопулярность Тиберия уже была для государства важным затруднением, то личная злоба Августа еще более осложняла положение. Пуританской партии, заставившей его доказать, что он не был таким снисходительным отцом, каким все его считали, он хотел показать, что умеет пользоваться своей дискреционной властью, которую предоставил ему сенат столько лет тому назад, с целью сделать более тяжелым наказание своей дочери, прощения которой, однако, просил народ. Он дошел до запрещения ей пить вино и принимать лиц, которым он не дал своего специального разрешения.[418] Но за страдания, причиняемые своей дочери, он мстил Тиберию, грубо закрывая перед ним ворота Рима; он показывал свою ненависть к нему при всяком удобном случае и одобрял таким образом ненависть тех, кто был опечален унижением Юлии.[419] Всю любовь, которую он некогда имел в Юлии, он перенес теперь на Гая и Луция; и после катастрофы с Юлией видел в этих двух юношах свое последнее утешение и надежду. На них сосредоточил с этих пор стареющий дед всю свою нежность, снисхождение и честолюбие; они были цезарской крови, тогда как Тиберий был гордый и несговорчивый Клавдий, для которого у Августа не было другого чувства, кроме гнева. Действительно, Август не только не отказался, как надеялись друзья Тиберия, от посылки Гая на Восток, но присоединил к нему в качестве советника одного из самых ожесточенных врагов Тиберия, Марка Лоллия,[420] и ускорил их отъезд, который произошел, по-видимому, в начале 1 г. до Р. X. Первое поколение слишком дурно отвечало его усилиям сделать из своей фамилии великую фамилию древнего образца, с которой могла бы брать пример вся знать: Друз умер тридцати лет в далекой Германии; Юлия была опозорена и в изгнании; Тиберий был непопулярен и, казалось, навсегда осужден жить вдали от Рима. Августу оставалось только возложить все свои надежды на второе поколение, горячо желая, чтобы оно было более благоразумно, более добродетельно, менее гордо и заносчиво, чем предшествующее поколение, имевшее такой трагический и жестокий конец. Это второе поколение было довольно многочисленно, ибо, если предшествующее поколение слишком легкомысленно относилось к закону de adulteriis, то все же оно повиновалось закону de maritandis ordinibus. Помимо старшего по возрасту Гая Август и Ливия имели восемь внуков. Из троих детей, оставленных Друзом и воспитанных Августом, старший, Германии, которому было одиннадцать лет, отличался красотой, здоровьем, умом, энергией и приятным характером. С большим рвением и пользой он изучал литературу, философию и красноречие, и любил физические упражнения.[421] Вторым ребенком была дочь, Ливилла, моложе брата одним или двумя годами; кажется, что в эту эпоху, в 1 г. до Р. X., она не давала повода думать, что наступит день, когда о ней можно будет сказать много хорошего или много дурного. Напротив, третий ребенок, Клавдий, родившийся в Лионе 1 августа 10 г. до Р. X., в самый день освящения алтаря Рима и Августа, был полуидиот. Он имел маленькую трясущуюся голову с огромным ртом, бормотал, путал слова и смеялся глупым смехом;[422] его тело было дурно сформировано, особенно были безобразны ноги;[423] его ум был столь недалек, что он не мог усвоить себе даже наиболее элементарных вещей;[424] в детстве он постоянно бывал болен.[425] Вероятно, менингит или эпилепсия исказили в этом отвратительном уроде мужественную красоту, ясный и здравый ум Клавдиев. Сама его мать, добрая Антония, называла его выкидышем.[426] После Гая и Луция Агриппа и Юлия имели двух дочерей, которые обе назывались Агриппинами и которым было тогда одной двенадцать, другой — пятнадцать лет, и сына, Агриппу Постума, которому было одиннадцать лет. До сих пор ничего нельзя было сказать относительно этих двух дочерей, но вторая должна была подавать своему деду большие надежды, так как он удочерил ее, стараясь, может быть, таким путем заполнить ту пустоту, которую Юлия оставила в его сердце.[427] У Постума, напротив, по странному атавизму посреди столь утонченной культуры, грубые животные чувства, по-видимому, господствовали в грубом духе и теле, жадных только до физических удовольствий и непокорных методическому воспитанию.[428] Наконец, Друз, сын Тиберия и Випсании, которого Тиберий оставил в Риме, был уже почти сверстником Германика и обещал сделаться серьезным молодым человеком. Но Август, может быть, вследствие своей злобы на Тиберия, по-видимому, не очень любил его. Напротив, он сильно любил Германика, новый отпрыск на старом древе Клавдиев, который всем казался предназначенным заменить ветвь, которую смерть обломила в Германии.
Непопулярность Тиберия
2 г. до P.X
Таким образом, в 1 г. до Р. X., пока Гай путешествовал на Востоке, три наиболее видных члена семьи, стоявшей во главе огромной империи: Август, Ливия и Тиберий, — переживали очень горькие дни. Тиберий видел, что его теперь решили оставить умереть в изгнании, в которое он удалился в гневе, надеясь, что за ним придут туда. Страх быть погребенным заживо на Родосе в окончательном забвении, наконец, одержал верх над его гордостью. В отчаянии он унизился до того, что стал обнаруживать свою скорбь и обращаться с мольбами; он решился даже обратиться к великодушию своих злейших врагов, т. е. к друзьям Юлии, и обратился к Августу с просьбой поступать с ней менее сурово.[429] Все было тщетно: Август был так же глух к призыву Тиберия, как и к горячим крикам народа в пользу Юлии. Тем временем приближалось к концу пятилетие трибунской власти, данной Тиберию в 6 г.; он становился частным человеком, не защищенным более никаким иммунитетом. Унижаясь еще более, Тиберий написал Августу, что он удалился с целью не бросать тени на Гая и Луция, когда они делали первые шаги по дороге почестей, но теперь, когда они всеми признаны как два первых лица после Августа, он просит позволения вернуться, чтобы повидать своих: свою мать, своего сына, свою невестку и племянников. Август сухо отвечал ему, что ему нечего более заботиться о тех, кого он первый покинул.[430] Ливия с трудом добилась у раздраженного старика назначения Тиберия легатом pro forma.[431] Партия Юлии осталась непреклонной, распространяла против него всевозможную клевету и старалась отнять у него последних друзей.[432] На Востоке Марк Лоллий делал все возможное, чтобы восстановить Гая против Тиберия; впрочем, Гаю трудно было быть расположенным к тому, кто прямо или косвенно содействовал падению его матери.[433] Август, со своей стороны, ободрял врагов Тиберия, открыто выражая свою к нему вражду. Таким образом, воспоминание о выполненных им предприятиях, об отправлявшихся им магистратурах, полученных им триумфах, почтении, которым Тиберий пользовался столько лет, — все это было унесено волной непопулярности, которая из Рима распространилась и на провинции. Чтобы избежать подозрений и клеветы своих врагов, Тиберий должен был удалиться внутрь острова, не принимать никого и даже скрываться.[434] Он был принужден отправиться навстречу Гаю на Самос, как бы для извинения в том, что содействовал изгнанию Юлии, и подвергнуться там позору ледяного приема.[435] В то время как Август старел в Риме, Тиберий также ослабевал в этом бездействии, перестал ездить верхом, не пользовался более своим оружием и не делал более никаких физических упражнений.[436] Когда он перестал заботиться о себе, его репутация погибла и все стали еще более презирать его и чувствовать к нему отвращение; население Немавзы (совр. Nimes) даже опрокинуло его статую.[437] Гай и Луций были единственными любимцами Августа и всей империи; в Пизе был издан торжественный декрет в честь посвящения Луцию алтаря.[438]
Дипломатическая миссия Гая на Востоке
1 г. по P.X
Во всяком случае, несчастья Тиберия близились к концу. Мы дошли до 1 января 754 г. от основания Рима. Начиная с этого магическая года мы ведем наше летосчисление; в этот год по решению, принятому пять лет тому назад и причинившему столько несчастий, консулом должен был сделаться Гай Цезарь. Но двадцатилетний консул был тогда в Азии, вероятно, в Антиохии,[439] ще готовил армию для завоевания Армении и завязывал переговоры с Фраатаком, пытаясь достигнуть с ним соглашения. Август не хотел войны с парфянами; парфянский царь, вероятно, не более его желал обнажать меч; поэтому переговоры, слишком трудные, когда они велись из самого Рима, имели более шансов на успех, если бы были завязаны в самой Сирии с сыном Августа, стоявшим по главе армии. Прибытие Гая Цезаря, облеченного столь важной миссией и сопровождаемого столькими молодыми людьми из римских аристократических фамилий, среди которых был Луций Домиций Агенобарб, сын германского легата,[440] произвело сильное впечатление на услужливое раболепие жителей Востока. К молодому человеку отовсюду отправляли послов, чтобы выразить свое почтение и свои желания; ему воздвигали статуи и в надписях, посвящаемых ему и его брату, его называли сыном Арея и даже новым Ареем.[441] Восток так давно привык к монархии, что был готов признать Римскую империю даже в этом кортеже эфебов, руководимых молодым Гаем, и склонялся перед ними, как делал он это в течение стольких столетий перед всеми людьми, олицетворявшими власть. К несчастью, маленький отряд, посланный Августом на Восток в качестве представителей Рима, состоял из молодых людей, или слишком неопытных, или слишком надменных, или, к тому же, слишком развращенных.
Среди них был только один умный и энергичный человек, Марк Лоллий, но он был слишком жаден и думал не столько о разрешении армянского вопроса, сколько о том, чтобы собрать на Востоке новые сокровища для увеличения своего и так уже огромного богатства. Он, по-видимому, пользовался своей значительной властью, чтобы брать выкупы с городов, частных лиц и царей; взамен этого он обещал свое содействие у Гая или даже у Августа [442] и, подражая Лукуллу, посылал в Италию, как говорят, громадные суммы золота и серебра. В то время как Лоллий в задаче, которую дал ему Август, более заботился о своей выгоде, чем о выгоде Рима, Гай, который благодаря своей неопытности должен был требовать особенно часто указаний с его стороны, будучи не в состоянии рассчитывать на других своих спутников, слишком юных и порочных, заслужил, по словам одного историка, и много похвал, и много порицаний.[443] Он удачно завязал переговоры с парфянами и с твердостью потребовал у Фраатака отказа от Армении и его братьев, но мало-помалу путешествие, начатое с настоящей дипломатической торжественностью, выродилось в увеселительную прогулку. Лоллий не мешал другим в их забавах при условии, чтобы не вмешивались в получаемые им громадные взятки. У Гая не было в достаточной мере ни опытности, ни энергии, чтобы подавить эти безумства, и его спутники, их рабы, а особенно вольноотпущенники, позволяли себе большие злоупотребления.[444] Одобренный успехом, Лоллий дошел до более дерзких средств, лишь бы добыть деньги; он, по-видимому, попытался получить их с самого Фраатака, предлагая ему добиться при переговорах известных уступок, если он уплатит ему значительное вознаграждение.[445]
Изменение общественного мнения в пользу Тиберия, его причины
1 г. по P.X
Приготовления к экспедиции продолжались весной и летом 1 г. н. э.; продолжались также с успехом и переговоры с Фраатаком. Фраатак, не осмеливаясь начать войну, должен был согласиться очистить Армению и отказаться от своих братьев.[446] В Риме в наиболее серьезной части знати начинало возникать, вначале почти незаметное и очень медленное, движение в пользу Тиберия. Тиберий в аристократии, среди тех, кто видел его в деле во время войны или сражался причины под его начальствованием, имел поклонников, которые могли быть немногочисленны, но были серьезны и искренни. Эти поклонники видели в нем не одни недостатки, но и хорошие качества. Кто мог отрицать, что он был первым полководцем своего времени? И они сожалели, что такой энергичный человек был осужден на бездействие на Родосе в то время, когда старость Августа вносила все больший застой в государственные дела. Упадок знати и сената передавал верховную власть в руки президента республики с его семьей, близкими друзьями и рабами, и в то время как мир в своей вечной юности обновлялся с каждой сменой поколений, старый и усталый Август, один посреди стольких молодых людей, не осмеливался более ни на какое нововведение. С некоторого времени доходов, поступавших в государственное казначейство, уже не хватало для покрытия все возраставших расходов,[447] а Август не решался на реформу налогов, которая могла бы восстановить равновесие. Он предпочитал жить одним днем, прибегая постоянно к разным временным средствам. То он пользовался своим личным состоянием, рискуя разорить свою фамилию; то советовал сенату и магистратам быть экономными; то он пренебрегал общественными потребностями и откладывал на будущее время расходы и уплаты. Естественно, средства эти, всегда разорительные, угрожали полной дезорганизацией; население в Риме возрастало, а продовольствование, полиция, помощь против пожаров — все было дезорганизовано и недостаточно, несмотря на учреждение викомагистров (vicomagistri).[448] Было необходимо доверить город сильной власти, облеченной достаточными средствами для проведения реформ и реорганизации всех служб, а не рассчитывать на сотню невежественных вольноотпущенников, которым в награду позволялось надевать в известных случаях тогу претексту и ходить в сопровождении двух ликторов. Но Август не мог ни на что решиться; народ выражал свое недовольство, и все шло кое-как. Если воля принцепса казалась ослабелой в Риме, то как он мог руководить людьми и событиями на границах государства? Люди, изгнанные в предшествующие годы, смеялись над своим осуждением и самовольно оставляли назначенные им угрюмые местопребывания. Они отправлялись в соседние города и более приятные места, куда призывали своих рабов и вольноотпущенников и где вели веселую жизнь.[449] Никто не протестовал, и lex de adulteriis рассылал в погоню за новыми удовольствиями по всему Востоку и Западу римских кутил и куртизанок. На Востоке, как и на Западе, Август, по-видимому, более полагался на свойственную вещам мудрость, чем на свое личное мнение и инициативу, и такого же мнения он придерживался в самом жизненном вопросе, в вопросе об армии. Набор рекрутов в Италии с каждым годом становился все труднее: вследствие возраставшего богатства свободные люди предпочитали наслаждаться жизнью, чем сражаться в отдаленных странах; ежегодный расход на пенсии солдатам, выходящим в отставку, достиг чрезвычайных размеров; нельзя было более сдерживать обещания военного закона 14 г. и давать отставку ветеранам после шестнадцатилетней службы.[450] Было необходимо постоянно увеличивать контингент вспомогательных войск, т. е. ослаблять моральное и национальное единство римской армии разнородными элементами; наконец, требования солдат возрастали по всей империи.[451] Они жаловались, что не могут из ежедневно получаемых ими десяти ассов платить за свою одежду, свое вооружение и свои палатки, и просили, чтобы им дали по крайней мере динарий.[452] И их требования были довольно основательны: благосостояние действительно подняло жалованье по всей империи, увеличило цену всему, а следовательно, увеличилась и дороговизна жизни. Но как увеличить расходы, когда не было достаточно денег даже для того жалованья и пенсионов, которые существовали тогда?