Дезорганизация и неспособность правительства

Глухой и слепой в своей старческой жадности Август не слушал более требований солдат и не видел признаков недовольства, охватывавшего легионы. Всадническое сословие продолжало все более и более уменьшаться, но кто осмелился бы предложить новые строгости против этого эгоизма теперь, когда Тиберий навлек на себя такую ненависть за то, что желал предупредить медленное самоубийство римской аристократии? Все восточные государства, города, союзные или находившиеся под протекторатом народы могли сохранять свои законы, нравы и пороки, так как Рим не осмеливался вмешиваться в их дела ни для того, чтобы искоренить зло, ни для того, чтобы ввести какое-нибудь улучшение или повысить налоги, хотя мир много обогатил Малую Азию, Сирию и Египет. Архелай не замедлил доказать Палестине, что если у него есть жестокость своего отца, то у него нет ни его ума, ни его энергии, а Рим, несмотря на обещания, данные иудейскому народу, притворялся, что ничего не замечает. На Западе Далмация и Паннония, напротив, внешне подчинились римскому игу, но вывоз драгоценных металлов, введение чужих нравов, ввоз иностранных товаров продолжали угрожать прежнему порядку вещей; воспоминание о прошлых войнах слабело, и вырастало новое поколение, желавшее вновь повторить отчаянную попытку борьбы с Римом. Управление этими провинциями требовало постоянно благоразумия и внимания, а Август с трудом мог послать туда какого-нибудь неопытного легата, заботившегося только о том, чтобы собрать в стране сколько мог денег для истощенного римского казначейства.[453] Таким образом, вместо того чтобы искать новые источники доходов на Востоке, где мир способствовал увеличению богатств, Рим упорно угнетал бедный и мятежный Запад. Непоследовательная слабость этого старческого правительства была еще более очевидна в недавно завоеванных провинциях по ту сторону Рейна. Август после отъезда Тиберия не осмеливался наложить подати и законы на покоренные народы; он удовольствовался размещением в разных местах легионов, устройством укрепленных лагерей, которые посреди варварских деревень были как бы зачатками городов, и образованием вспомогательных войск. Он подкупал знать разных народов, раздавая ей почести и деньги, даруя вельможам права гражданства, всадническое звание и назначая их платными командирами вспомогательных войск.[454] Военные римские лагеря с легионариями и многочисленными сопровождавшими их купцами из разных стран, конечно, привлекали варваров, находивших в саппаЬае, т. е. в лавках купцов, много предметов, до сих пор им неизвестных:[455] вино, благовония, ткани, прекрасные керамические изделия, и в обмен они отдавали то небольшое количество золота и серебра, которыми они владели, янтарь, кожи, скот, шерсть и злаки. Во многих лагерях были даже по определенным дням рынки. Но нужно было много других сил, и сил более материальных, чем это неопределенное греко-италийское влияние, озарявшее военные лагеря, для того чтобы держать в покорности беспокойные германские племена, постоянно нарушавшие заключенные договоры. В первом году нашей эры Германия была в состоянии настоящего восстания,[456] и Август должен был решиться послать туда легата М. Виниция, которому он поручил восстановить порядок в этой так называемой провинции, которая требовала более расходов, чем приносила дохода, и где римская власть, признаваемая сегодня в одном месте, завтра или в другом месте не имела никакого значения, и где никто, нигде и никогда не платил подати.

Влияние апатии Августа на государство

1 г. по P.X

Старческое оцепенение мало-помалу охватывало все члены этого огромного тела, в котором состарилось всё — и власть, и ее представитель. Чтобы омолодить государство, нужно было не только поставить по главе империи энергичного человека, но и резко разорвать узкий круг сенаторских привилегий, избрать магистратов, правителей, чиновников для вновь созданных должностей, и не только из сенаторов; нужно было чаще и с меньшим разбором брать их во всадническом сословии и в зажиточной и образованной италийской буржуазии. Хотя браки во всадническом сословии часто бывали бездетными, все же оно делалось многочисленнее и богаче по всей Италии, а особенно на севере;[457] и в то время как аристократия, без борьбы владевшая всем чем хотела путем привилегий, была ленива и недисциплинированна, всадническое сословие возбуждалось по крайней мере честолюбивыми помыслами достигнуть высшего положения и авторитета и занимать государственные должности, которые до тех пор были предоставлены только сенаторам.

Август, однако, не смел даже взять на себя инициативу этой реформы, противной традициям, политике, которой он следовал до сих пор, и нестираемому отпечатку, оставленному в его уме традиционалистическим движением, которому он так сильно содействовал в своей молодости; возможно также, что этому препятствовала и его робость буржуа, вышедшего в знатные люди. Он был представителем идеалов прошедшего поколения и продолжал жить в мире, почти совершенно обновившемся, но с которым ему нужно было считаться. Он соглашался пользоваться всадниками и плебеями в своих провинциях, в египетской администрации, в управлении какими-нибудь отдаленными затерянными областями своих наиболее варварских провинций,[458] но он не допускал их до видных должностей, на которые были устремлены взоры всего общества. Поэтому благоразумные умы, по мере того как рассеивалось прискорбное впечатление скандала с Юлией, начинали спрашивать себя, не нужно ли для блага государства примирить Тиберия с Августом и привлечь в государство, ослабевшее от старости Августа, ту силу, которая оставалась в бездействии на Родосе и которая стремилась получить применение. Август, правда, ясно показывал, что он возлагает свои надежды на Гая и Луция; но оба они были еще очень молоды; положение повсюду ухудшалось, известия из Германии были тревожны, а Август был стар и хвор. Если бы он внезапно умер, то его нельзя было бы заменить Гаем или выбрать для командования армией какого-нибудь другого человека, кроме Тиберия, который, несмотря на свою непопулярность, все же оставался первым полководцем своего времени и человеком, лучше всех знавшим германские дела. Через десять лет положение дел было то же самое, что по смерти Друза: Тиберий был неизбежным наследником Августа. Поэтому нужно было попытаться примирить Августа и Тиберия. Но Август первое время оставался глух к этому. Его старость хранила слишком много злобы против Тиберия; он страшился его непопулярности и был ослеплен поздней отцовской нежностью к Гаю и Луцию и блестящими возлагаемыми на них надеждами. «Привет тебе, дорогой свет моих очей, — писал он 23 сентября этого года в день своего рождения Гаю, находившемуся в Армении. — Я хотел бы всегда иметь тебя с собой, тогда как ты далеко; но мои глаза ищут с самым горячим желанием моего Гая в дни, подобные настоящему. Где бы ты ни был сегодня, я надеюсь, что этот день будет счастлив для тебя и что ты весело отпразднуешь мой шестьдесят четвертый день рождения. Как ты видишь, я прожил свой шестьдесят третий год, который обычно называют климактерическим годом. И я молю богов, чтобы то время, которое я еще проживу, они даровали мне провести в благоденствующей республике и видеть вас достаточно созревшими для того, чтобы занять мое место».[459] Твердо решившись сделать Гая и Луция своими преемниками, он не хотел ставить рядом с ними грозного соперника Тиберия и существенные интересы государства приносил в жертву этой старческой нежности.

Приготовления к примирению

2 г. по P.X

Но ослабевшая и обленившаяся Италия все же не была еще павшей до такой степени, чтобы быть в состоянии молча сносить это распадающееся правительство. Традиционалистическая партия рению снова приобрела силу благодаря обстоятельствам, поддержке осторожных людей, а также, вероятно, благодаря Ливии. Она взяла на себя задачу сломить это старческое упорство Августа. Между тем во второй половине 1 г. по Р. X. Гай дошел со своей армией до парфянской границы[460] и, мы не знаем, в каком месте, вырвал у Фраатака окончательное согласие на свои предложения. Парфянский царь отказался от всякого влияния на Армению и от всякой претензии на своих сводных братьев; мир должен был быть торжественно ратифицирован при свидании, которое должно было состояться в следующем году на маленьком острове на Евфрате. Ливии, со своей стороны, в начале 2 г. удалось, наконец, хотя отчасти, победить упорство старика, но ценой нового унижения для Тиберия. Август согласился позволить Тиберию возвратиться в Рим, если на это даст согласие Гай и если Тиберий обещает не заниматься более политикой.[461] Эта уступка, впрочем, не имела значения, ибо, не будучи изгнанным, Тиберий имел полное право вернуться без согласия Августа; но условия, чтобы Гай согласился на его возвращение и чтобы Тиберий не занимался более политикой, ясно показывают, что Август хотел избежать бесполезного столкновения с молодой знатью и общественным мнением, всегда враждебными Тиберию. Эти условия должны были быть очень унизительными для полководца, усмирившего паннонское восстание. Но такое долгое испытание — шел восьмой год его изгнания — сломило даже его гордость; он понимал, что без возвращения в Рим ему не на что надеяться, и поэтому согласился попросить позволения Гая и обещал не заниматься более политикой. Судьба, уставшая его преследовать, была ему на этот раз благоприятна. Гай весной 2 г.[462] имел на берегах Евфрата свидание с Фраатаком, заключил мир и отпраздновал это соглашение пышными банкетами,[463] во время которых Фраатак, недовольный Лоллием, по-видимому, раскрыл Гаю тайные переговоры, существовавшие между ними. Гай, имевший к взяткам естественное отвращение молодых аристократов, рожденных в богатстве, унаследованном от грабежей их предков, пришел в страшный гнев и, возмутившись против своего советника, прогнал его. Достоверно, во всяком случае, что Лоллий вскоре после очень бурного объяснения с Гаем внезапно умер. Думали, что, чувствуя себя безвозвратно скомпрометированным, он отравился. Он оставил своей семье наследство, собранное, вероятно, ценой своей жизни, но которое в течение более по-лустолетия считалось одним из самых значительных состояний Италии и позволяло его правнучкам блистать на улицах Рима самыми богатыми колье столицы.[464] Смерть Лоллия была удачей для Тиберия. Гай, избавившись от злого влияния Лоллия, согласился на его возвращение.[465]

Возвращение Тиберия в Рим

Таким образом, около середины 2 г. Тиберий возвратился в Рим, откуда, могущественный и славный, он уехал семь лет назад. Он поселился как простой гражданин во дворце Мецената на Эсквилине с целью окончить воспитание Друза и совершенно воздерживался от занятия политикой,[466] с нетерпением ожидая того дня, когда Рим снова будет нуждаться в нем. Он очень дорого искупал свою гордость, но он верил в будущее. Судьба преследовала его слишком долго, скоро она должна была снова ему улыбнуться. Вскоре после его приезда Луций Цезарь, младший брат Гая, посланный Августом для своего военного воспитания в Испанию, заболел в Массилии и умер там 20 августа.[467]Один из двух будущих сотрудников и преемников Августа, таким образом, внезапно исчез; Германику было только семнадцать лет, Августу почти шестьдесят пять; первый шаг к примирению с Тиберием был уже сделан и с той и с другой стороны; щели в обветшалом здании государства появлялись повсюду и понемногу увеличивались, доказывая необходимость обращения к более энергичному архитектору. Но Август, всегда медлительный, всегда склонный откладывать важное решение, не хотел еще ничего делать. Между тем Гай, заключив соглашение с Фраатаком, вторгся в Армению,[468] не встречая никакого серьезного сопротивления; ему пришлось усмирить только несколько отдельных вспышек восстания, вызванных национальной партией. Но в одной из экспедиций в Артагире Гай был ранен, по-видимому изменнически, вождем повстанцев.[469] Рана сначала не казалась серьезной, и Гай мог продолжать усмирение Армении, что, впрочем, было очень легкой задачей. В следующем, 3 г. по Р. X. начинался последний год третьего десятилетия принципата Августа. Этот болезненный и слабый человек, которого смерть, казалось, подстерегала целое полустолетие, постоянно умел цепляться за жизнь и имел время собрать многочисленные наследства лиц, которые из лести вписали его в свои завещания с задней мыслью присутствовать самим на его похоронах. Теперь в Риме было мало людей, которые, видя этого старика, несомого в его носилках, могли вспомнить красивого юношу, полного смелости и силы, который сорок семь лет тому назад в один из апрельских дней явился на форум обещать народу в качестве сына Цезаря дары, завещанные убитым месяц тому назад диктатором. Как далеко было то время! Два поколения прошли, унесенные быстрым потоком событий и перемен, остался один Август, как будто бы он был бессмертен. Однако легко понять, что в конце его тридцатилетнего правления многие устали от него и считали необходимым омолодить государство, если не хотели, чтобы оно упало бессильным вместе с его вождем, ожидая, пока последнего постигнет, наконец, общая участь. Впрочем, Август сам должен был желать отдыха, более чем пресыщенный почестями, могуществом и славой.[470] Для новой эпохи нужен был новый вождь; но кто мог быть им? В этом состояло все затруднение. Выдвигавшиеся некоторыми кандидатуры Марка Лепида, Азиния Галла и Луция Аррунция[471] были несерьезны, ибо их как сенаторов едва знали за пределами Италии. Гай не имел еще необходимого по римским понятиям возраста и зрелости; к тому же скоро узнали, что вследствие своей раны он впал в полное бессилие, оставил командование армией, удалился в Сирию и написал Августу, что впредь он не хочет более ничем заниматься и отказывается от всякой политической деятельности.[472] Каприз толпы и заинтересованный эгоизм партий могли сделать из него, как и из его отца, консула в двадцать лет; но они не могли перелить в его жилы необычайную способность Августа приноравливаться к обстоятельствам. Гай всегда имел очень слабое здоровье; восточная кампания была предприятием, может быть, слишком тяжелым для него; могло быть и так, что, обладая молодостью, богатством и могуществом, он слишком отдавался наслаждениям в Азии, этой стране удовольствий. В его нежном теле, в этом некрепком мозге полученная при Артагире рана, без сомнения, нарушила уже очень хрупкое равновесие. В двадцать три года молодой человек, в котором старческая нежность Августа видела поддержку, руководителя ума и воли империи, в безумном приступе отчаяния и страха отказывался от величия и могущества. Поэтому являлась дилемма: если не избирать вновь Августа, то нужно было выбрать Тиберия, который один имел опытность, силу, ум, военные знания и репутацию между варварами, дававшие ему право на первое место в государстве. Но это было еще невозможно: Тиберий был еще слишком непопулярен, внушал еще слишком много страха и имел слишком много врагов.[473] Таким образом, и на этот раз все по необходимости были согласны продолжить принципат Августа еще на десять лет, но многие, без сомнения, надеялись, не смея в этом признаться, что смерть окажется разумнее людей и скромнее Августа и не позволит окончиться сорока годам его принципата.[474]

Примирение с Тиберием

3 г. по P.X

Несчастье, поразившее Гая, было новым ударом для Августа; он сделал все что мог, чтобы вернуть мужество молодому человеку, и, наконец, приглашал его приехать в Италию, где, если он не хотел более заниматься государственными делами, он смог бы жить, как ему угодно.[475] Нежность отца еще раз победила суровость государственного человека, но все было тщетно: в тот момент, когда Гай решил вернуться, он умер в феврале 4 г. в маленьком городе в Ликии.[476] Судьба мало-помалу выдвигала Тиберия из его убежища. Но Август все еще не мог решиться. Между тем в Германии разразилось восстание. Упорство Августа, наконец, стало раздражать, по-видимому, не только друзей Тиберия, партию традиционалистов, но и всех тех, кто понимал, что продолжение такой политики навлечет на империю очень тяжелые бедствия. Однажды, в первой половине 4 г. по Р. X., Август получил извещение, что среди аристократии составляется против него заговор во главе с племянником Помпея, Гнеем Корнелием Цинной.[477] Неизвестно, действительно ли хотели приготовить новые мартовские иды или дело шло о какой-нибудь менее кровавой демонстрации, чтобы побудить Августа дать своему управлению новую силу, которая сделалась для него необходимой. Достоверно, что Ливия энергично вмешалась и воспрепятствовала наказанию заговорщиков,[478] что Август не только простил Цинну, но и поддержал его кандидатуру на консульство следующего года[479] и что, наконец, 26 июня Август в куриатных комициях усыновил Тиберия вместе с Агриппой Постумом[480] и заставил камиции дать ему трибунскую власть на десять лет.[481] Предварительно Тиберий усыновил Германика.[482]

Таким образом, как сын он замещал Гая Цезаря, а как товарищ занимал место Агриппы. Республика вновь имела двух президентов, и Август снова начал управлять в согласии с традиционалистической партией, опять получившей свое прежнее значение в государстве.[483]

Глава IX

Последнее десятилетие