Вскоре мы уже были в открытом море. Я спустилась вниз к ленчу и, найдя свое место, обнаружила, что меня поместили за один стол с Дробецким. Значит, он держал слово, которое дал моим родителям. Там же сидели его жена, Больм и очаровательный аргентинец из Франции Чавес, который имел огромное предприятие по пошиву одежды в Буэнос-Айресе. Некоторые из артистов сидели за другими столиками. Барон Гинцбург и его подруга г-жа Облокова, очаровательная разведенная дама из санкт-петербургского общества, были за одним столиком с Пильц и Ковалевской.

Рене Батон и его жена занимали места за капитанским столом. Г-н Батон был огромный широкоплечий человек, похожий на большого доброго медведя, и носил длинную бороду. Его жена была типичная француженка и очень много говорила; как я слышала, она была талантливой певицей.

После ленча я бросилась смотреть список пассажиров, вывешенный на доске объявлений. Я нигде не видела Нижинского и Дягилева. О боже, что, если они не приехали! Возможно ли это? А я уже еду в Южную Америку. Я слышала, что Карсавина присоединится к нам в Буэнос-Айресе, что она вместе со своим мужем плывет на более быстром итальянском пароходе. И я вздрогнула: а если Нижинский тоже на том пароходе! Я потратила целых два часа, выясняя, так ли это, и обдумывала возможность сойти на берег в Шербуре, куда мы должны были прибыть в пять часов утра. Но когда я читала список пассажиров, мое сердце вдруг подпрыгнуло: «Палуба А. Каюта 60 — г-н Сергей де Дягилев. Каюта 61 — г-н Вацлав Нижинский».

Я сразу стала веселой и счастливой и помчалась по кораблю, разглядывая пассажиров, заводя дружбу со стюардами и стюардессами, матросами, барменами и начиная флирты с офицерами. Совершенно измученная всем этим, я ушла отдыхать в свою каюту. Анна уже навела в ней порядок, и она выглядела почти по-домашнему: повсюду фотографии, цветы в серебряных вазах, подушки и шелковые покрывала. А возле моей кровати было изображение чудотворного Иисуса Пражского. Я уснула и проснулась, только когда было уже примерно время чая. Спускаясь в столовую, я встретила Дробецкого. Он, Григорьев и Кременев, Мишель, его жена и несколько танцовщиков и танцовщиц шли по направлению к нижним палубам. «Что за спешка? Вы разве не идете пить чай?» — «Извините, не могу: мы встречаем Нижинского, он садится на корабль здесь, в Шербуре». Какое облегчение! Я была готова поцеловать Дробецкого за эти слова. Я присоединилась к этой группе. Мы прошли на палубу D, с которой был спущен трап, чтобы пассажиры взошли на борт. Глядя вниз на приближающийся буксир, мы увидели стоявших на нем, среди пассажиров-французов, нескольких артистов нашей труппы вместе с Нижинским и сзади рядом с ним — мрачного Василия. Малыш был в очень элегантных дорожных костюме и пальто и очень изящной дорожной шляпе — такие шляпы потом стали самыми модными. Он смотрел вверх — на нас — и говорил по-русски: «Как большой пароход». Когда он подошел к площадке трапа, все бросились к нему и стали задавать вопросы: «Вацлав Фомич, слава богу, что вы здесь. Как поживаете?» Он улыбнулся, снял шляпу: «Спасибо, господа, очень хорошо», быстрым шагом прошел в лифт и исчез в нем.

Я повернулась на месте — от счастья поворот превратился в пируэт — и умчалась прочь. Наконец-то Нижинский на борту. Все хорошо, и впереди у меня двадцать один день плавания. Судьба была добра: моя каюта была в том же коридоре, где и каюта Нижинского, — не совсем рядом, но я могла хорошо видеть его дверь и наблюдать за ней. Я была так довольна и рада, что совершенно забыла о Дягилеве. Где он? Это мне удалось узнать только за обедом, когда Дробецкий сказал нам, что Дягилев не едет в Южную Америку. Официально было объявлено, что его удержали в Европе неожиданные дела, однако нам Дробецкий доверительно сообщил, что Дягилев не смог преодолеть свой огромный страх перед плаванием по океану и уехал отдыхать на Лидо. Руководство труппой было официально поручено барону Гинцбургу. Он и раньше был ее содиректором, но только по названию.

Вскоре мы все привыкли к приятному монотонному распорядку палубной жизни. Мой шезлонг стоял на северной стороне палубы, рядом с шезлонгами Гинцбурга и Дробецкого. Я проводила очень большую часть дня с Облоковой, Ковалевской и Пильц. Облоковой было уже сорок с лишним лет, но она прекрасно сохранилась и одевалась очень модно. У нее были прекрасные украшения с драгоценными камнями, а ее величайшим удовольствием было устраивать свадьбы или любовные интриги. По утрам я час или два ходила по палубе в обществе Гинцбурга или Больма. Вскоре я заметила, что Нижинский и супруги Батон мгновенно подружились. Они забрали его в свои руки уже в его первое утро на палубе. Я случайно слышала их тогдашний разговор. Батон с глубоким уважением хвалил искусство Нижинского, мадам Батон присоединилась к мужу, и ее слова лились нескончаемым потоком. Но Нижинский покачал головой: «Нет, нет, я не понимать, я говорить как негритенок»[27].

При этих словах Батон широко развел руки, обнял Нижинского, поцеловал его в обе щеки так, что было слышно на всем корабле, и прокричал: «Какой восхитительный ребенок, какая простота, я буду вашей няней в дороге». И Батон сдержал свое слово. Ни одна настоящая няня не могла бы смотреть за ребенком более внимательно и преданно, чем он и его жена присматривали за Нижинским в этой поездке. На следующий день после отплытия из Шербура те артисты труппы, которые путешествовали вторым классом, получили разрешение бывать у нас и потом приходили очень часто.

Последним европейским портом, где мы остановились, был Лиссабон — последняя возможность для Дягилева присоединиться к нам, а я слышала, что он мог это сделать. Я боялась этого и молилась, чтобы этого не произошло. К тому времени я была дружна с большинством пассажиров и, похоже, стала общей любимицей.

У нас образовалась маленькая группа желающих побывать в королевском замке в Синтре — Гинцбурги, моя «старая любовь» Ковалевская, Пильц и Больм, все очень нарядные по случаю захода в порт, нагруженные фотоаппаратами, биноклями и шляпами, словно были уже в тропиках. Мы сели в маленькие лодки и были доставлены на берег. Впереди у нас был целый день. Я не могла видеть Нижинского — один день был для меня потерян. Мы наняли экипажи и проехали по всему этому огромному южному городу. В нем повсюду была ужасная пыль — даже пальмы казались серыми, но было несколько красивых дворцов и соборов. Мы съели какой-то странный пряный ленч, запили его большим количеством красного португальского вина и отправились в Синтру в прекрасном настроении.

Дворец и его сады были и в самом деле очаровательны. Мы полюбовались ими, истратили целое маленькое состояние на открытки и мелкие сувениры и вернулись в порт. Нас ждали моторные лодки, и мы быстро были переправлены на корабль. Я была готова заплакать от досады, когда увидела в соседней лодке Нижинского с Чавесом и Батонами, и твердо решила, что в следующий раз поеду вместе с ним.

После завтрака я обычно выходила на палубу и заставала Нижинского сидящим в шезлонге. Он читал или изучал какие-нибудь рисунки. Он редко поднимал взгляд вверх и ни разу не поздоровался со мной. Да что же случилось? Он ведь чуть-чуть оттаял в Лондоне. А теперь снова не замечает, что я существую. Господи, как же это безнадежно! В тот день, когда Нижинский поднялся на борт, я сказала Анне: «Вот он, мой шанс. Двадцать один день — океан и небо, и нет Дягилева. Он не сможет ускользнуть от меня. К тому времени, как мы приедем, я буду флиртовать с Малышом. Чего хочет женщина, того хочет Бог».

Анна недоверчиво улыбнулась, а потом каждый вечер, не говоря ни слова, отрывала один листок от календаря и смотрела на меня.

Это меня сильно раздражало, но я никогда ничего ей не говорила. Мы все оставались на палубе до ленча, а после него многие читали или уходили спать.

Я скоро обнаружила, что Нижинский проводил время не так, как другие. На палубе в маленьком зале, откуда лестница вела в столовую, стояло пианино. Примерно в три часа Рене Батон играл на нем прелюдии и фуги Баха, а Нижинский сочинял свои произведения. Вначале я очень робко села на верхнюю ступеньку лестницы, и главный стюард попросил, чтобы я ушла. Через день я вернулась. На этот раз меня вежливо попросил уйти Рене Батон. Нижинский, казалось, ничего не замечал, кроме нот. Я была готова надавать ему пощечин. Это его вечное безразличие! Оно выводило меня из себя. Вдруг он поднял взгляд от нот и жестом показал Батону, что я могу остаться. Так я официально получила право сидеть на ступеньке. Каждый день я приходила туда первая и не пропустила ни одного дня. Наблюдать, как он сочиняет, было чем-то необыкновенным. Батон играл на пианино, а Нижинский стоял рядом с ним. Иногда он закрывал глаза — как мне казалось, для того, чтобы больше сосредоточиться на всей хореографической теме в целом. Или же он пальцами «протанцовывал» всю вариацию, которую сочинял, пока Батон играл пьесу, или вдруг останавливал Батона и просил его сыграть один и тот же такт несколько раз. Все время, пока он там стоял, было ощущение, что он танцует те шаги, которые придумывает. Так перед моим удивленным взглядом был создан целый балет. Иногда он вместе с Батоном по многу часов искал подходящую чакону или прелюдию. Часто он останавливал Батона словами: «Думаю, быстрее»[28] — и Батон смеялся: «Как верно! Я ошибался: это написано для большей скорости». Как мне позже говорили музыканты, Нижинский был очень музыкален и чувствовал самую суть музыки. Батон сказал мне, что Нижинский сочинял на музыку Баха новый балет, который должен был стать таким же чистым танцем, как эта музыка — чистый звук. Он хотел сформулировать гармонию и глубинную истину движения. Предполагалось, что действие балета будет происходить во времена Людовика XIV, но сюжета не будет, поскольку балет будет чисто хореографический. Когда Батону не удавалось добиться, чтобы Нижинский его понял, всегда вызывали Гинцбурга в качестве переводчика. Очень скоро я начала стараться понравиться им. Поскольку я была воспитана в Париже и говорила по-французски как француженка, я легко покорила сердце мадам Батон. Но мне нравились оба супруга. Это были добрые и сердечные люди. Среди множества русских мы образовали маленькую западноевропейскую колонию. Конечно, никто не знал, что я была допущена как наблюдатель на эти часы сочинения. Я часто спрашивала себя, почему получила разрешение.

В этой атмосфере веселья и покоя дни проходили очень быстро. Нижинский каждое утро выходил на палубу около одиннадцати часов. Он всегда был очень изящно одет в светлый костюм или в белые фланелевые брюки и синюю куртку. Я часто спрашивала себя, что он делает до такого позднего времени, — должно быть, спит. Однажды утром я не могла спать и гуляла по верхней палубе. Был ясный день, дул легкий ветерок. Около восьми часов утра я увидела на северной стороне корабля толпу людей, которые за чем-то внимательно наблюдали. Что бы это могло быть? В такой неподходящий час никто не играет в теннис или в палубные игры. Толпа окружала площадку, ограниченную канатами; они были протянуты от поручней и спасательных шлюпок до стены той надстройки, в которой находились трубы. В середине этого отгороженного места, под ясным солнцем и освежающим ветерком тренировался Нижинский. Значит, вот как он проводит утро? Такое никогда не приходило мне на ум. Те из пассажиров, кто любил короткие прогулки по утрам, и спортивные англичане, которые уже видели Русский балет в Лондоне и восхищались им, смотрели на это и временами вскрикивали от восторга и восхищения.

Было интересно посмотреть, насколько эти любители спорта способны понять и оценить ту огромную работу, которую нужно проделать, чтобы создать идеального танцовщика. Смотреть на то, как упражняется Нижинский, было редкостным удовольствием. Все его движения были совершенными, выполнялись без малейшей задержки и с уверенностью, от которой возникало ощущение, что танцевать для него было то же, что для любого другого человека дышать.

Каждая поза была настолько скульптурной, что я хорошо поняла, почему Роден сказал: «Каждая поза живая статуя Микеланджело, Донателло или Джованни да Болонья». Василий (его прозвали «неизбежный») стоял возле лейки и ящика с канифолью и держал купальное полотенце. Василия зрители, похоже, раздражали, но Нижинский не был против их присутствия: он улыбался и казался гораздо более веселым и отдыхающим, чем во всех случаях, когда я видела его раньше. Он даже дал объяснения по поводу своих шагов англичанам, которые обсуждали каждое движение со спортивной точки зрения. Среди англичан стоял мистер Вильямс, личный массажист Нижинского. Матросы, прятавшиеся возле шлюпки, офицер, стоявший в толпе, и даже те, кто нес вахту на мостике, время от времени украдкой посматривали на все это. Я подумала: если так будет и дальше, не остановится ли скоро корабль? Каждое утро Нижинский полтора часа тренировался в таких условиях. Я, разумеется, присутствовала при этом и даже жертвовала своим утренним сном, чтобы там быть. Закончив упражнения, он надевал поверх тренировочного костюма темно-зеленый шелковый халат и исчезал в лифте в сопровождении мистера Вильямса и Василия. Чтобы познакомиться с мистером Вильямсом, мне не потребовалось много времени. Я внезапно заинтересовалась спортом. Долгими часами я слушала рассказы о боксерах и их матчах, о регатах Хенли и подготовке к ним, о спортивном клубе, где мистер Вильямс был главным массажистом, о разнице между шведским массажем и массажем медицинским — в этой области я стала почти специалистом, а также о семье мистера Вильямса, четырех его сестрах, которые были боннами в континентальной Европе, его родителях и его родной деревне. Но в награду за увлеченность, с которой я это слушала, я стала хорошо знать каждую мышцу Нижинского: Вильямс знал и любил его мускулатуру. Из-за того, что Нижинский обладал идеальным строением тела, Вильямс уволился со своего постоянного места в Лондоне и стал ездить с ним по всему миру лишь затем, чтобы массировать его один час каждый день. Вильямс мог часами говорить о танце, конечно только с анатомической точки зрения. После одного часа этого успокаивающего массажа он был совершенно без сил, он, который легко мог массировать самого сильного боксера несколько часов подряд. У Нижинского мускулы были железные. Я ходила по палубе с одиннадцати часов до семи, всегда в то время, когда Нижинский сидел в шезлонге. Моим поклонникам приходилось сопровождать меня по очереди. Каждый раз, проходя мимо Малыша, я либо приветствовала его, либо говорила громче, либо смеялась, чтобы он взглянул вверх и увидел меня. Я решила не давать ему покоя, пока он не заметит меня. Я устала оттого, что меня снова и снова представляют ему, а он всегда забывает меня и не узнает уже через секунду. Сколько же миль я прошла по этой палубе! И это я, которая так сильно ненавидела подобные упражнения! Каждый вечер Анна, торжествуя, молча и медленно отрывала еще один листок календаря.

Больм к этому времени был уже знаком на корабле со всеми, с кем стоило знакомиться. Он был забавным и общительным; возможно, он слишком быстро начинал вести себя фамильярно, но его очень любили, и он делил с Гинцбургом обязанности «министра развлечений». Мы подолгу гуляли вместе по палубе после обеда. Часто к нам присоединялась Ковалевская, с которой я очень подружилась.

Нижинский иногда проходил мимо нас вместе с Батоном или Чавесом, но не замечал нас или только притворялся, что не замечает? Однажды, когда Ковалевская пришла, лицо у нее было ярко-красное, и она обрушила на Пильц целый поток слов. В конце концов они объяснили мне, что произошло. Григорьев приказал всем артистам труппы каждое утро упражняться на палубе. У нас должно пройти занятие. Как мы выяснили, эту мысль подал Нижинский; он считал, что двадцать один день без тренировки слишком много для труппы, если артисты будут должны танцевать сразу после этого.

Я была в панике: я привыкла к маэстро, а других стеснялась и боялась. Он знал мои недостатки и мог помочь мне справиться с ними. Почему-то я надеялась, что случится чудо и к тому времени, как мы приедем в Южную Америку, я буду хорошей танцовщицей. Я призналась в своем страхе Ковалевской, и она пообещала показать мне все роли, которые мне могли дать, чтобы я знала шаги к началу репетиций. Часто она приходила в каюту ко мне или я к ней и мы завтракали вместе. Мы смотрели наряды друг друга, ее очень красивые украшения, фотографии; мы очень подолгу обсуждали все сплетни и происходившие события.