Граница, разделявшая первый и второй классы, была прорвана, и вся труппа примчалась через нее к нам — выяснять, верны ли новости. Меня окружили и засыпали вопросами. Все были рады и взволнованы. Они чуть не задавили Нижинского.

Так прошел вечер. Мы все обессилели от волнения этих последних дней. Когда я возвращалась в свою каюту, Нижинский пошел со мной. У двери он остановился. Меня это достаточно сильно удивило. Я волновалась, потому что не была уверена и не очень хорошо представляла себе, что может произойти дальше. Теоретически я знала о любви очень много еще с тех пор, когда мне было девять лет, — знала из литературы, из разных книг, от Боккаччо до Шекспира, от Сапфо до Казановы, но я была глупой девочкой. Нас в Венгрии воспитывали по-особому: внушали, что мужчина всегда и при любых обстоятельствах может иметь много женщин, а девушке дана свобода любить, как только она получает кольцо в знак помолвки. Но я не знала русских мужчин, и особенно таких, как Нижинский, который глубоко уважал женскую половину человечества и допускал чувственную близость только при глубокой и верной любви. Он улыбнулся, поцеловал мне руку — я не могла не восхититься красотой его движений — и покинул меня. Я прижала руки к своему бешено бившемуся сердцу и почувствовала такую слабость, что мне стало плохо. Я не могла разобраться, должна я чувствовать себя польщенной или же обидеться. Возможно, Больм все-таки был прав.

На следующее утро, когда Анна вошла ко мне, я только небрежно сказала: «Анна, я рада сообщить тебе, что с сегодняшнего дня у тебя будет меньше работы: тебе не надо будет считать дни, отрывая листки со своего календаря. Меня хотят подсадить на воз с сеном: я выхожу замуж за Нижинского».

Весь день с бешеной скоростью шли приготовления к праздничному обеду, который капитан устраивал в тот вечер в честь нашей помолвки. Перед ленчем Нижинский и Гинцбург вышли из радиорубки: получив разрешение, они смогли послать радиограмму моей матери в Будапешт. В то время по радио отправляли только сигналы бедствия и официальные сообщения — SOS. В этой радиограмме Нижинский прекрасными словами просил моей руки. Сочинил ее сам Нижинский, а перевел на литературный французский язык Гинцбург, который был этим очень горд. Гинцбург был так занят, что чувствовал себя важной особой: теперь он должен был не только быть представителем Дягилева, но еще и организовывать все для свадьбы.

Наша помолвка и близость конца пути изменили обычный распорядок жизни на корабле: все начали готовиться к будущему. Мы миновали Сантос и Монтевидео и вошли в реку Ла-Плата. Мой знакомый радист поздравил меня с улыбкой, которая выглядела как нарисованная. Григорьев, который раньше принимал мои приветствия как король, теперь угождал мне, едва не сгибаясь передо мной до пола. Я никогда в жизни не видела человека, который бы так быстро превращался из раба в самодержавного владыку. Поскольку Дягилева теперь с нами не было, Григорьев стал высокомерным и принял ужасно важный вид. Трое мужчин странного вида, которые, по словам Чавеса, были продавцами женских товаров, теперь подходили ко мне совсем по-иному, чем раньше. А монахини и монахи, которые плыли в Аргентину, блаженно улыбались мне.

Поздно вечером мы увидели на горизонте линию сверкающих огней. Это был Буэнос-Айрес. Ожидая, пока мы прибудем туда, Нижинский стоял вместе со мной возле поручней, и тут он, мешая русские слова с французскими, сказал: «Я не хочу марьяж пароход, хочу веритабль терр эглиз» («Я не хочу свадьбу на пароходе, хочу настоящую — земля, церковь»). Это значило: «Я не хочу свадьбу на борту. Я хочу настоящее церковное венчание».

Мы — супруги Батон, Гинцбург, Ковалевская, Нижинский и — я поселились в отеле «Мажестик». У него был большой номер на втором этаже, у меня комната на четвертом. Следующие несколько дней прошли в лихорадочной спешке. Предполагалось, что труппа начнет свою обычную работу в понедельник. Мы прибыли в субботу ночью. В воскресенье мы вместе с супругами Батон отправились смотреть достопримечательности. Город был очень интересным: там был чудесный парк, называвшийся «Палермо», с редкими растениями, деревьями и с хохлатыми пингвинами, ходившими по траве. Я и мадам Батон гонялись за этими птицами, потому что ужасно хотели вырвать у них несколько перьев. Чавес был нашим гидом. Буэнос-Айрес был смесью Парижа, Мадрида и Брюсселя — чудесные, роскошные дворцы, здания, деревья и зелень. Позже мы встретили Нижинского. Он уже успел осмотреть оперный театр Колон и его сцену. Карсавина, с которой мы встретились за обедом, была очень взволнована известием о нашей помолвке. Она была очаровательна и мила — настоящая гранд-дама.

Гинцбург бегал по городу в посольство, в церковь и в муниципалитет, чтобы организовать нашу свадьбу.

В понедельник меня вызвали на первую репетицию, и Григорьев дал мне роли в нескольких балетах. Театр был огромным — самый большой оперный театр в моей жизни — сцена была построена восхитительно, артистические уборные имели при себе ванные комнаты и были обставлены по последнему слову комфорта.

Нижинский в это время упражнялся и передал мне просьбу остаться в танцевальном костюме, потому что он хочет дать мне урок. Я словно окаменела. Попыталась убежать, но не смогла. Дрожа и едва не плача, я поднялась наверх и начала упражнения у станка. Я посмотрела на него — передо мной стоял незнакомый человек. На его лице не было признаков узнавания, он смотрел на меня безличным взглядом учителя, глядящего на ученицу. Я перестала быть его невестой, я стала только танцовщицей. Я ожидала криков и ругательств, как у маэстро, но вместо этого встретила бесконечное терпение. А когда я неверно выполняла шаг или вставала не в ту позицию, он показывал мне, как надо выполнять это место правильно, и я обнаруживала, что это легко, и успешно выполняла те шаги, которые требовались. Он всегда останавливал меня, когда я хотела выполнить какое-то движение за счет силы.

Репетиции, упражнения, поездки по Палермо. Каждый день Нижинский приходил в мою комнату во время сиесты. Комната была полна цветов, и было так странно видеть его в ней; а маленький Иисус Пражский усмехался на столе.

Гинцбург заходил каждый час; он приносил с собой свежие новости и новые затруднения. Я была австрийской подданной, Нижинский — русским подданным. У нас не было документов. Я была несовершеннолетней. Были отправлены телеграммы в Венгрию, в Россию. Думаю, это был первый случай, когда для посольств этих стран в Аргентине нашлось какое-то дело. Облокова бегала по городу — искала платья и подарки. Наконец в следующее воскресенье Гинцбург умчал нас в церковь. Он заявил, что мы должны исповедаться, поскольку и я, и Нижинский были католиками и не могли вступить в брак без исповеди.

Церковь Сан Мигель (Святого Михаила) была в Буэнос-Айресе той церковью, где происходили все светские свадьбы, поэтому наш барон, светский человек, разумеется, организовал венчание в ней. Нас привели туда на исповедь. Нижинский ушел вместе со священником и очень скоро был выпущен из исповедальни. Ничего удивительного: священник ведь не знал ни слова ни по-русски, ни по-польски.

Затем пошла я. Мне никогда не нравилась исповедь: я могла только сожалеть о своих грехах и никогда не любила обещать то, чего — как я была вполне уверена — я не могла выполнить. Но я прошла через это, и это оказалось в конечном счете не так уж плохо. Священник настойчиво просил меня пообещать ему, что я добьюсь, чтобы Нижинский не танцевал в «Шехерезаде»: тогда этот «аморальный балет» станет невозможно представлять на сцене. Я сказала, что сделаю для этого все, что могу. Потом нас вывели в симпатичную прохладную прихожую, где нас ждали три священника, чтобы заставить нас подписать документ о том, что все наши дети будут воспитаны в католической вере. Священник, которому я исповедовалась, был очень хорош собой, и мне понравились его черные глаза, поэтому я попросила Гинцбурга устроить, чтобы он же и венчал нас. Однако это было невозможно: он был слишком молод, и епископ хотел сам совершить обряд. Но мне пообещали, что он будет служить на венчании.

Через четыре дня после нашего прибытия Гинцбург наконец завершил все необходимые приготовления. Свадебная церемония была назначена на среду, 10 сентября. Поскольку все были взволнованы, нервничали и бегали из одной комнаты в другую или мчались к парикмахерам и в магазины, я завладела госпожой Батон, и мы чудесно погуляли в городе и поговорили. В час дня Облокова и Гинцбург отвели меня в муниципалитет. Там уже собрались несколько близких друзей, супруги Дробецкие, Ковалевская, Чавес, супруги Батон вместе с Нижинским, российский и австро-венгерский посланники, сотрудники дипломатических миссий и представители прессы.

К нам вышел приземистый испанец с огромной лентой цветов аргентинского флага через плечо, который имел до ужаса официальный вид. Он встал перед нами. На полном цветов столе, на темно-зеленой книге записей стояло распятие, а книга была накрыта огромным написанным на пергаменте документом, на котором была изображена летящая женщина с лентой в руках, а на ленте огромными красными буквами были напечатаны наши имена и дата свадьбы. Это было самое модное свидетельство о браке, которое полностью соответствовало вкусам аргентинцев. Потом этот добрый старый господин стал задавать вопросы по-испански. Батон вынул записную книжку и назвал нужные даты и имена по-французски, а официальный переводчик немедленно перевел их мэру. Два посланника подтвердили их по-испански. Потом Вацлаву задали вопросы, и он отвечал по-русски. Я говорила на венгерском и французском языках. Наконец мэр произнес по-испански речь, которую мы очень внимательно выслушали. Нам велели подписать документ, который должен был сделать нас мужем и женой.