Как обычно, я провела значительную часть ночи на коленях перед изображением Младенца Иисуса Пражского, молясь о Его чудесном заступничестве. Час за часом, сосредоточенная как фанатик, я умоляла Бога-Младенца, почти силой заставляла его выполнить мое желание. Вначале моя просьба была личной: я просила сделать так, чтобы Нижинский заинтересовался мной. Теперь, когда я в первый раз начала чувствовать и видеть, что сверхчеловеческий разум работает на меня, просьба стала другой: «Каким-нибудь образом сделай Нижинского счастливым, спаси его от той жизни, которую он ведет с Дягилевым». Не признаваясь в этом даже самой себе, я хотела изменить Нижинского для себя, но лукавила — думала, что смогу обмануть Бога своей бескорыстной молитвой. Я считала само собой разумеющимся, что Всемогущий Господь относится к отношениям полов патриархально и осудит одну из форм этих отношений, которую Сам же создал.
Мы приближались к южноамериканскому континенту. На следующий день мы увидели вдали коричневую линию — берег Бразилии. Мы все были счастливы и почти желали, чтобы это путешествие никогда не кончалось. Я, разумеется, была в прекрасном настроении, но как же я удивилась, когда на следующий день Нижинский лишь вежливо поклонился мне, а в остальном не замечал меня настолько же, как раньше. Однажды я ухитрилась попасть вместе с ним утром в лифт, когда он ехал на тренировку. Я думала, что теперь он, может быть, посмотрит на меня: мой шелковый танцевальный костюм кораллового цвета и балетные туфли были мне к лицу и вполне уместны в данном случае, но он даже не взглянул на меня. Я ходила и ходила по палубе, пока почти не обессилела. Нижинский учился у какого-то англичанина зажигать и курить трубку. Это, должно быть, было весело, потому что все, кто там был, много смеялись. Насколько я знала, он никогда не курил даже сигареты. Но я была рассержена больше, чем когда-либо. Я проводила дни со своими обычными спутниками и даже не упоминала о существовании Малыша. Я была раздражена и решила не обращать на него внимания.
Ковалевская оказалась терпеливой и доброй учительницей. Я уже узнала от нее роли из «Игоря», «Шехерезады» и «Клеопатры», которые, как предполагалось, я должна была танцевать. Мы разучивали «Сильфиды», но ни она, ни Григорьев не были уверены, что меня выберут в этот балет. Это зависело от мнения Нижинского. Я чувствовала, что скорее умру, чем буду танцевать перед ним. Все мое появление на сцене казалось мне кошмаром, и я отказалась даже от мысли об этом. Если бы маэстро был рядом! Но он вместо этого ел спагетти в Милане.
Во время плавания и у нас, и во втором классе было много балов. В эту ночь, ведя какой-то легкий разговор на палубе, мы услышали колдовскую, причудливую, очаровательную испанскую музыку. Один из танцоров пришел из второго класса и позвал нас: «Идемте, в третьем классе устроили бал. Они там танцуют болеро, фанданго и настоящее танго».
Мы все пошли. Третий класс был полон итальянских и испанских крестьян, плывших в Аргентину заработать на уборке урожая — таких прозвали «ласточки». На палубе они танцевали, играли свою музыку, пели. Вокруг стояли любопытные зрители и смотрели на это. Танцы были очаровательны. Малыш был там вместе с супругами Батон, которые словами и движениями ладоней объясняли ему ритм и восемь тембров одной ноты в музыке испанских цыган. Было похоже, что для Нижинского было огромным удовольствием смотреть на этих людей, танцевавших настоящие народные танцы, и он аплодировал. Гинцбург решил, что они в третьем классе явно проводят время гораздо лучше, чем мы.
Возвращаясь оттуда, я ухитрилась подойти близко к Нижинскому. Выведенная из себя его безразличием в последние дни и осмелевшая от выпитого за обедом шампанского, я собралась с силами, взяла Ковалевскую за руку и с огромными волнением и решительностью попросила ее переводить. Я сказала: «Вацлав Фомич, в прошлом году в отеле „Палас“ в Монте-Карло вы забыли маленькую подушку, которую прислала вам ваша мать и на которой вы всегда спали; я слышала, что вы очень любили ее. Она у меня. Могу я вернуть ее вам?»
Нижинский посмотрел на меня долгим взглядом и, поднимаясь по лестнице, сказал Ковалевской: «Скажите ей, пожалуйста: пусть оставит подушку себе».
Я была готова задушить его.
Всего через день мы должны были приплыть в Рио-де-Жанейро, город-мечту, где самая красивая гавань в мире. Наши друзья и наши собратья-пассажиры не могли остановиться, когда начинали хвалить место, где он расположен. А потом еще пять дней — и мы будем в Буэнос-Айресе, настанет конец нашему плаванию, нашей чудесной близости, и кончится моя возможность быть так близко к Нижинскому без всяких формальностей. Я потерпела неудачу, я проиграла. Я даже не смогла ничего ответить Анне накануне вечером, когда она, отрывая листок от календаря, сказала: «Шестнадцатый день. По правде говоря, мисс Ромола, я бы не стала бежать за возом с сеном, на который меня не хотят посадить»; последняя фраза — это старая венгерская поговорка.
Когда мы — супруги Батон, Ковалевская, Пильц и другие — сидели в баре перед ленчем, вошел Гинцбург. «Ромола, пожалуйста, пойдемте: я должен поговорить с вами». Я была вне себя от тревоги. Господи, что я сделала? Танцевала очень плохо? Кременев или Григорьев пожаловались на меня? Я была не в состоянии думать. Остальные стали поддразнивать меня, и я молча вышла вслед за Гинцбургом на палубу. Там он остановился и с ужасно официальным выражением лица произнес: «Ромола Карловна, поскольку Нижинский не может сам говорить с вами, он потребовал, чтобы я попросил вас стать его женой». Мы посмотрели друг на друга, потом я выпалила: «Дмитрий Николаевич, ведь это ужасно! Как вы могли?» — покраснела, почти плача, убежала так быстро, как могла, вниз, в свою каюту — и заперлась в ней до конца того дня.
Так, значит, они все смеялись надо мной! Какая ужасная шутка! Они заметили, чего я добиваюсь, и от этого я почувствовала себя дурой. Я больше никогда не смогу показаться им на глаза. Но что мне делать? Оставаться в этой каюте до Буэнос-Айреса, а потом вернуться прямо домой, в Будапешт? Да, единственный возможный выход — сделать так и с этого момента ни разу больше даже не видеться с ними. Но с Нижинским я не могла расстаться. Никогда не видеть, как он танцует! Он, конечно, очень рассердился бы, если бы узнал о невероятной шутке Гинцбурга.
Я сидела в своей каюте. Раздался стук в дверь, и мальчик-слуга спросил: «Скажите, пожалуйста, вы не придете на чай?» Ковалевская попросила меня впустить ее: хотела выяснить, не больна ли я. Но я не впустила даже Анну, а сказала, что у меня ужасно болит голова, я не хочу, чтобы меня беспокоили, и как раз пытаюсь уснуть. Много ли им было известно?
После обеда от Гинцбурга принесли очень милую записку: «Дорогая Ромола Карловна! Я очень сожалею, что вы не совсем здоровы. Почему вы убежали? Если вы не в состоянии выйти на палубу, пожалуйста, передайте мне ваш ответ. Я должен сказать что-то Нижинскому. Я не могу больше заставлять его ждать, как сейчас». Я застыла от изумления. Записка выпала из моей руки, и я заметила легкую улыбку на лице моего чудотворного Иисуса Пражского.
Я быстро надела вечернее платье и позвала к себе Анну. Она уложила мне волосы, и я послала ее наверх узнать, где они все находятся. Она сообщила, что супруги Батон вместе с несколькими другими французами находятся в гостиной, Гинцбург, Больм и мои спутники все собрались в баре, где играют в пул. Нижинского она не смогла увидеть нигде. Мне стало легче: возможно, он уже ушел. Было уже больше одиннадцати часов, поэтому я вышла на палубу и стала ходить по ней. Неожиданно передо мной из ниоткуда возник Нижинский и произнес: «Мадемуазель, вы хотите — вы и я…» — и жестом изобразил кольцо на безымянном пальце левой руки. Я кивнула и, взмахивая обеими руками, сказала: «Да, да, да»[29].
Он очень нежно взял меня за руку и, не говоря ни слова, провел меня на верхнюю палубу. Она была пуста. Он подтащил два шезлонга под капитанский мостик, и мы молча сидели там, слушали ритмичные шаги дежурных офицеров и шум волн, следили взглядом за струей дыма, поднимавшегося из труб, которая выделялась черной лентой на фоне ясного, покрытого миллиардами звезд ночного неба. Я чувствовала непрерывную успокаивающую дрожь корабля и бешеный стук собственного сердца. В этой теплой тропической ночи все было таким спокойным. Я знала, что Нижинский чувствует то же, что и я. Как этот белый корабль, вздрагивая от скрытой внутренней дрожи, мирно плыл в безграничном просторе океана к месту назначения, так и мы плыли навстречу своей судьбе.
На следующее утро, проснувшись, я лежала неподвижно. Все это был только сон или это правда? Возможно ли, что я помолвлена с Нижинским и буду его женой? Стюардесса внесла поднос с моим завтраком, следом за ней вошла Анна. Вскоре кто-то постучал в дверь, и Ковалевская, полностью одетая, влетела в каюту, обняла и поцеловала меня по-русски. «Ах, Ромола Карловна, я так счастлива, так счастлива! Это действительно чудесная новость. Поздравляю вас от всего сердца. Это невероятно. Но я почему-то всегда знала, что Вацлав Фомич не такой, как говорят люди». Тут она вдруг остановилась, словно заметила, что сделала что-то не так. «Я имела в виду, что я рада за вас обоих».
«Как вы узнали?»
«Просто я только что получила от Вацлава Фомича записку, в которой он просит меня сказать вам, что желает отвезти нас обеих на берег, чтобы посмотреть Рио и купить кольцо для помолвки. Он пригласил меня сопровождать вас с ним для прикрытия и в качестве официальной переводчицы. — И она закружилась на месте. — Я так рада, словно сегодня будет моя собственная помолвка. Ох, посмотреть бы, какие лица будут у других, когда они услышат! А теперь торопитесь. Примите ванну. Одевайтесь быстро. Мы встречаемся с Вацлавом Фомичом на набережной в одиннадцать. А мы не должны пропустить вид порта в момент входа».
Когда мы пришли на палубу, все уже были там и любовались панорамой, которая разворачивалась перед нашими очарованными глазами. Наш корабль медленно двигался по бухте. Мы в бухте Рио. На фоне темно-лазурного неба, под слепящим солнцем стояли, выстроившись в круг, все окутанные золотистым сиянием, покрытые пальмами горы. Они были похожи на каскад, а за этим каскадом следовал неиссякаемый поток растений, деревьев и цветов. В середине бухты гордо и прямо поднималась из моря гора, похожая формой на сахарную голову, — пик Пан-де-Асукар, и вокруг нее плескались, играя и лаская гору, синие с белым волны. Стали лучше видны дома — чудесные здания из белого мрамора, изящно выделявшиеся на фоне темной зелени. Нас окружал огромный и прекрасный природный амфитеатр. Мы могли только смотреть и снова смотреть, и мы перебегали от одного борта корабля к другому, восклицая при каждом повороте: «Это почти лучше, чем у Бакста!»
Потом мы проплыли вдоль хорошо построенной набережной и очень быстро смогли сойти на берег. Все были так увлечены красотой этого места, что мы с Ковалевской смогли ускользнуть незамеченными и встретиться с Нижинским на набережной. Мы прыгнули в конный трамвай и проехали по очаровательным широким улицам, потом по широкому, полному магазинов проспекту, обсаженному стройными пальмами, которые достигали нескольких сотен метров в высоту и были похожи на длинный строй солдат. В конце проспекта стоял очаровательый театр. Ковалевская и Нижинский все время говорили между собой, и я, сидя между ними, чувствовала себя школьницей, которая едет развлекаться в воскресенье.