Я словно окаменела. Вацлав, слава балета, его величайший танцовщик, его опора — выброшен за дверь как отверженный, выгнан как слуга, отлучен от создания произведений искусства, за которые нес ответственность, — и все из-за того, что он женился. Я разрушила то, в чем хотела быть полезной помощницей. Но когда я заплакала, Вацлав с огромной нежностью улыбнулся мне и сказал по-французски: «Не печально, это ошибка, а если даже правда — я артист, могу работать один».
Через несколько дней об увольнении Вацлава стало известно во всем мире. Его засыпали предложениями — от многих импресарио, от театров, все давали невероятно высокое жалованье. Но Вацлав отвечал отказом. Агенты работодателей лично приезжали в Будапешт, чтобы встретиться с ним. Плата становилась все выше и выше, но Вацлав только покачал головой и сказал секретарю российского консульства, который постоянно был с нами: «Пожалуйста, скажите им, что я не могу делать ничего неартистичного. Сначала я должен иметь подходящие балеты, артистов, которые будут выступать со мной. Я должен думать и творить и ни при каких условиях не выступлю в театре-варьете: я не могу изменить моему искусству».
Никакая сумма денег не могла его соблазнить.
Господин Руше, директор Парижской оперы, предложил ему сто тысяч золотых франков в год, если он согласится стать у него балетмейстером и первым танцовщиком и выступать двадцать раз за год. Но, увидев, над чем ему предлагали работать в Опере, Вацлав был вынужден отказаться.
Он всегда делал все для того, чтобы повысить уровень искусства танца, и был твердо намерен поступать так же в будущем. Импресарио стали разочаровываться в нем, моя семья была в ярости. Мой отчим, ум которого был просто создан для ведения коммерческих дел, чувствовал недоумение и огорчение, видя, что такое большое состояние было спокойно отброшено в сторону. Я понимала Вацлава и соглашалась с ним, но была несчастна из-за того, что он должен был пройти через все это ради меня. Но каждый раз, как я заговаривала на эту тему, он сразу же останавливал меня. Мой отчим пытался объяснить ему, что он должен зарабатывать деньги для меня и для своего будущего ребенка; я считала, что это очень бестактно со стороны отчима, поскольку Вацлав, женившись на мне, не взял за мной приданого. Вацлав спокойно улыбнулся и, глядя на него с состраданием, сказал: «Я это знаю. У меня еще есть мать и сумасшедший брат, о которых я должен заботиться, но у меня есть небольшие сбережения, и они не будут жить в нужде. Я будут танцевать, но так, как надо». Все так беспокоили и изматывали его, что мы уехали в Вену.
Но и там мы не нашли покоя. Сын одного знаменитого лондонского импресарио сам следовал за нами повсюду с невероятно выгодным предложением от Альфреда Батта, владельца лондонского театра «Палас». Вацлав считал, что это не театр-варьете, а один из самых благородных театров Лондона, равный «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн», в которых он выступал раньше; к тому же Альфред Батт дал ему полную свободу в составлении собственных труппы и репертуара. Поэтому Вацлав подписал контракт на восемь недель, на будущую весну. Казалось, все успокоились, кроме Вацлава и меня. Броня написала ему, что она и ее муж Кочетовский ушли из балета и находятся в полном распоряжении Вацлава. Вацлав попросил их приехать в Париж и все обговорить.
Вацлав рассчитывал набрать труппу из тридцати двух танцовщиц и танцовщиков и сочинять балеты. Из прежнего репертуара его попросили поставить «Видение розы» и два классических балета — «Спящую красавицу» и, возможно, «Сильфид».
Он должен был заказать декорации и костюмы и поручить кому-то сочинение новой музыки, а все это требовало огромного количества труда и времени. Но Вацлав мужественно взялся за дело. Первым, к кому он пришел, был Бакст, которому он хотел поручить декорации. Мы подъехали к мастерской Бакста на бульваре Мальзерб. Я осталась в экипаже, поскольку не хотела быть помехой при их встрече. Прошло очень много времени — возможно, два часа, прежде чем Вацлав спустился на улицу. Я увидела в его глазах слезы. Он пытался их скрыть, но был вынужден сказать мне, каким оказался результат его беседы с Бакстом. Тот наотрез отказался работать для Вацлава: сказал ему, что сам лично понимает чувства Вацлава, но вынужден на будущее отказаться от всякого сотрудничества с ним потому, что на этом настаивает Дягилев. Кроме того, Бакст посчитал своим долгом сказать Вацлаву правду: увольнение из балета было не концом, а только началом войны, которую Дягилев объявил Нижинскому, и повторил ему слова Сергея Павловича: «Как высоко стоит Нижинский сейчас, так же низко я собираюсь его сбросить».
После долгих разговоров с Броней и Кочетовским было решено, что они вернутся в Россию, там отберут и наймут танцовщиков и танцовщиц и привезут их в Париж. Был вызван художник Анисфельд; он принял предложение сотрудничать и начал разрабатывать необычайно красивые макеты декораций и костюмов. Вацлав лично наблюдал за всем, даже за изготовлением костюмов в ателье у мадам Мюэль, которая всегда работала для Русского балета. В числе приглашенных им музыкантов был Равель, который проявил большую преданность и доброту. Это был очаровательный молодой человек, одетый всегда немного причудливо, но полный веселья. Он неутомимо играл для Вацлава, помогал ему выбрать музыку, ходил к музыкальным издателям получать права и с большим изяществом выполнил оркестровку новых балетов. Было похоже, что сверхчеловеческие усилия Вацлава должны породить на свет программу огромной художественной ценности.
Но я знала, что это не та работа, которую Вацлав хотел делать. Он хотел создать балет из чисто абстрактных танцев, похожий скорее на «Весну» или на баховский балет. Сочинять что-нибудь похожее на работы времени до «Фавна» было против его убеждений. Но теперь он был вынужден создавать оправу для своих выступлений, новую среду, с помощью которой он мог бы выражать себя и распространять новые идеи. Я знала, что он страдал от этой навязанной ему задачи, но никогда он не жаловался, даже не говорил о ней.
Вацлав смотрел танцоров в Вене и в Париже, но, как ни хотел, не смог нанять ни одного: либо им не хватало понимания искусства, либо они умели танцевать только ногами. Броня вернулась с хорошо подобранной труппой, состоявшей в основном из выпускников Императорских школ, которые были недовольны положением дел в России и возмутились, узнав о замыслах Дягилева. Они были наняты сроком на один год.
Начались репетиции. Вацлав работал практически весь день и всю ночь. Теперь все административные и организационные дела лежали тоже на нем. У него почти не было времени, чтобы есть и спать. Я начала волноваться. Броня тоже трудилась неутомимо. Она могла говорить только на русском и польском языках, но и при этом я скоро заметила, что она меня не любит. Было похоже, что она была возмущена всем, что произошло, и ненавидела меня за это, считала, что я, чужая, вторглась в Русский балет и в их семью. Она отгородилась от меня ледяной стеной, которую я так никогда и не смогла разрушить. Случалось, что у Ларю или у Виеля я ждала их на ленч до четырех или пяти часов дня, но они все время работали или танцевали.
Наконец, наступил день, когда мы должны были отправиться в Лондон. Пресса приняла Вацлава с воодушевлением. Леди Моррел стояла у двери нашего номера в «Савое» с целой охапкой весенних цветов в руках и приветствовала нас. Леди Рипон пришла к нам в тот же день после полудня, сказала нам о том, какое счастье для нее — наша свадьба, и заверила, что мы можем рассчитывать на нее во всех отношениях. Она даже сказала мне, что всегда желала, чтобы Вацлав женился, и в прошлом много раз пыталась представить его подходящим молодым особам! Но поскольку он выбрал жену сам, она могла только одобрить этот выбор и предложила себя в качестве крестной матери нашего будущего ребенка.
Последующие две недели прошли в лихорадочной подготовке. Зенон предложил Вацлаву свои услуги, был принят и оказался очень полезен. Все места в зале были распроданы. Но нас словно преследовала злая судьба — или, вернее, Дягилев. Сначала полиция запретила Броне выступать, поскольку Дягилев заявил в суде, что не принял ее заявление об уходе. Были проведены бесконечные судебные процедуры, чтобы дать Броне возможность танцевать и чтобы доказать, что она не разорвала свой контракт.
Несколько раз Вацлав пережил большие огорчения, а это не улучшило положения дел. В первый день его попросили лично прийти в офис Альфреда Батта и засвидетельствовать ему свое почтение. Вацлав не мог понять, чего от него хотят: он, который был воспитанником Императорской школы, а потом артистом Мариинского театра, был обучен являться с визитом только к одному человеку во всем мире — к царю. Все остальные, даже великие князья, сами приходили с поклоном к артистам. Альфред Батт, с которым он никогда раньше не встречался, был для него владельцем нескольких театров, бизнесменом, и он с огромной охотой был готов прийти к нему как частное лицо, но из принципа отказался приходить как артист к театральному менеджеру.
Разумеется, этот поступок был неверно понят и создал много неприятностей. А потом произошел очень прискорбный случай. Вацлав спокойно упражнялся в одиночестве на пустой сцене театра «Палас»; в это время один из рабочих сцены проходил мимо, увидел меня, но не заметил его, и прежде, чем я осознала, что происходит, нагло потрепал меня по щекам. Вацлав прыгнул на него и ударом сбил его с ног. Тот человек, разумеется, закричал, и началась драка. Это меня ошеломило: я еще никогда не видела Вацлава таким.
Из-за всех этих происшествий он стал очень нервным. Однажды на репетиции Броня была не совсем здорова и ничего не сказала об этом Вацлаву, но танцевала немного хуже, чем обычно. Вацлав раскритиковал ее, она расплакалась и ушла со сцены. Как только Вацлав вошел в свою уборную, вслед за ним туда зашел Кочетовский, оскорбил его и плюнул перед ним на пол, как русский мужик. Вацлав ничем не ответил на это, только стал еще чуть-чуть бледнее.
Его чувствительной душе было больно от этих ударов: на него нападали со всех сторон, и за что? Теперь я поняла, почему Дягилев отгораживал Вацлава от мира. Возможно, Сергей Павлович в конечном счете был прав. На костюмной репетиции Вацлав понял, что заблуждался — что «Палас» был театром-варьете, очень модным и элегантным, но все-таки варьете. Он не мог нарушить слово, которое дал публике, но не мог и подвести тридцать двух артистов, которые верили в него; и снизить художественный уровень своей балетной труппы для него тоже было невозможно. Он должен был пройти через то тяжелое испытание, которым было для него выступление в «Паласе». На что он не пошел ни за какие деньги, на то он согласился ради верности своим собратьям-артистам и уважения к публике.
В день открытия мистер Вильямс сказал мне, что у Вацлава, похоже, сильный жар, но что он все же ушел в театр. Публика приняла его горячо, но я почти ничего не видела от слез, когда Вацлав показывал свою изящную, изысканную программу после выступления клоуна и перед выступлением популярной певицы из кабаре.
На следующий день нас ждала новая атака противника: Фокин вернулся в Русский балет, и теперь Дягилев убедил его наложить запрет, который не позволял нам ставить «Видение розы». Он снова послужил орудием в могучей руке Дягилева: Сергей Павлович внушил Фокину, что тот должен был в свое время уйти из Русского балета из-за Нижинского.