На следующий день я прочла в газетах, что Сербии был предъявлен ультиматум.

На следующий вечер Вацлав и моя мать решили сходить в цирк: Вацлав с самого детства любил клоунов. Я чувствовала себя усталой и осталась дома. Во второй половине дня на улицах собрались огромные толпы людей, украшенных гирляндами цветов, поющих и танцующих. Незнакомые люди целовали друг друга, это было похоже на общенародный праздник. Вернулась домой моя семья, тоже очень взволнованная. Я едва могла вытянуть из них главную новость. Вацлав все твердил о том, какими забавными были клоуны и какими чудесными — танцы крестьян на улицах. Причиной этого истерического веселья — я узнала ее от отчима, а Вацлав не понял, в чем дело, потому что не знал языка, — оказалось то, что наконец была объявлена война.

Несколько следующих дней мы провели спокойно вместе с Кирой в саду моей матери, но и там чувствовали сильнейшее возбуждение, которым был охвачен город. Мимо нас непрерывно шли полки усыпанных цветами поющих солдат, а рядом с ними шли по обочинам дороги, смеялись и бешено махали руками женщины — их родственницы.

Вацлав всегда был пацифистом, осуждал войну и любое применение силы. Политика его не интересовала. Он утверждал, что все недоразумения и споры можно было бы уладить, если бы мы только имели сильное желание сделать это и предоставили другим то право на счастье, какого требуем для себя.

Мы пошли в город заказать себе билеты на Северный экспресс, но, к своему огромному изумлению, узнали, что восточная граница закрыта. Мы немедленно направились в русское консульство. Оно казалось пустым. Мы позвонили в колокольчик, и прошло очень много времени, прежде чем на этот звонок отозвался лакей, который провел нас по длинной анфиладе комнат. Ковры были убраны, и стали видны великолепно отполированные полы. Мебель была накрыта белыми чехлами, и от этого казалось, что в доме никто не живет.

Нигде не было слышно ни звука. В гостиной консула все было вычищено и накрыто бумагой. Прежними казались только два огромных портрета — царя и царицы, которые висели на стене один напротив другого и улыбались. Я почему-то почувствовала, что с Вацлавом не может случиться ничего плохого, раз они так спокойны.

Тут в комнату вбежал, широко раскрыв объятия, его превосходительство Приклонский, генеральный консул, и взволнованно заговорил, обрушивая на нас потоки русских слов, из которых я поняла очень мало. Было похоже, что он все упаковал, поскольку не мог добиться никаких осмысленных указаний из Вены от посольства. О том, что происходит, они тоже не знали. Они явно имели приказ не допустить войну. «Границы действительно закрыты. В случае предъявления ультиматума посольство, вероятно, уедет». Но он сам не знал, сможет ли уехать в дипломатическом поезде, потому что должен был оставаться до тех пор, пока его не отзовут официально. Он посоветовал нам в ближайшие несколько дней спокойно оставаться на месте, поскольку везде поезда переполнены войсками и ехать с младенцем невозможно. Но мы можем рассчитывать на него: он вовремя даст нам знать и сделает все, что в его силах, чтобы увезти нас дипломатическим поездом в Швецию, откуда мы легко сможем добраться до России в случае войны, которая, конечно, немыслима.

Но немыслимое произошло, и прежде, чем мы успели это осознать, весь мир уже был в огне. А войска продолжали маршировать — без конца, без остановки.

Вацлав стоял у окна и вздыхал: «Все эти молодые люди идут на смерть, а зачем?»

Я была поражена. Почему он думает об этих совершенно чужих ему людях? При чем тут они? Почему он не думает обо всех тревогах и сложностях, которые это новое положение дел может принести нам? Вацлав был заботливым, скромным, совершенно лишенным тщеславия и очень смущался, когда кто-нибудь его хвалил. Все его мысли были о счастье и благополучии других людей, и не только его семьи и его друзей, но даже тех, кто совсем ему незнаком. Я никогда не знала никого похожего на него.

С утра до вечера я пыталась найти способ, как нам уехать из Венгрии, но никакого выхода не было: все железные дороги были в руках военных властей. Наконец мой дядя Гарибальди де Пульски, президент крупной частной железнодорожной компании, пришел мне на помощь и пообещал тайком вывезти нас через южные области в Италию. Но для нас огромной трудностью была Кира, которой исполнилось всего шесть недель. У нее была кормилица, поскольку я не могла кормить ее грудью. Вместе с ней любой человек узнал бы нас. И притом было опасно ехать с таким крошечным младенцем через воюющие страны в такую ужасную жару. Вацлав волновался, но я чувствовала, что должна найти способ переправить его к друзьям, в его страну.

На следующее утро в дом вошел застенчивый человек в гражданской одежде.

Он едва не извинялся перед нами. Сразу было видно, что он выполняет такой приказ, к которому не привык и который его, похоже, смущает. Он заговорил со мной по-венгерски и попросил нас пройти с ним в префектуру полиции. Сердце замерло у меня в груди. Чего они хотят от нас? Почему? Он отказался отвечать. Вацлав устало улыбнулся и попытался успокоить меня: «Ничего серьезного, не волнуйся, идем».

Через полчаса мы стояли перед начальником сыскного отделения. На беглом французском языке он сказал: «Господин и госпожа Нижинские, от имени военных властей я обязан арестовать вас и вашу дочь Киру как подданных вражеской страны. Вы все трое должны оставаться до конца войны на нашей территории там, где вам будет указано, в качестве военнопленных».

Военнопленных! Не может быть! Я заговорила с этим начальником по-венгерски: «Вы конечно же ошибаетесь — должно быть, ошиблись. Какое отношение мой муж имеет к войне? Он не служит в армии и никогда не служил: он был освобожден от военной службы как солист его величества царя. Он величайший артист в искусстве танца. Разумеется, это ошибка? Такая высококультурная нация, как венгерский народ, не может так обращаться с Нижинским».

Но он повторил: «Мне жаль. Это кажется несправедливым, но война есть война. Вы русские, а мы воюем с вашей страной».

«Да не будьте же глупым. Должен быть какой-то выход. Родные тех, кто занимает высокие должности, все остаются дома, не идут на фронт. Значит, и я, у которой есть родственники возле императора при дворе, должна иметь возможность сделать так, чтобы моего мужа освободили. Мой дядя — министр иностранных дел».

«Попытайтесь; может быть, вы добьетесь успеха. Но я должен выполнить данные мне указания».

Затем нас провели в следующий кабинет, где нам дали три красных листка. На каждом из них стоял номер, и на них были наши имена — Вацлав Нижинский, Ромола Нижинская, Кира Нижинская. Нам было сказано по-французски, что мы должны оставаться в доме моей матери и не покидать его до новых приказаний. Каждую неделю мы должны являться в полицию и не должны ходить мимо казарм, укреплений и прочих зданий военного назначения. Разумеется, мы должны прекратить всякую переписку. Предполагалось, что все связанные с этим расходы оплатим мы сами.

Мы молча вернулись домой. Лицо Вацлава ничего не выражало. Я была очень подавлена и возмущена. Значит, из-за нашей свадьбы он не только должен был покинуть Русский балет, но теперь потерял даже свободу.