Вацлав в это время уже не мог стоять на ногах. Я встревожилась и позвонила леди Рипон, а та позвала сэра Альфреда Флиппа и сэра Брюса Портера. Я дала Вацлаву аспирина, поскольку от своих домашних знала, что это лекарство хорошо снимает жар. Но сэр Альфред сказал мне, что я едва не убила Вацлава: у него было «спортивное сердце», и его положение было очень опасным. Вацлаву был очень, очень плохо. Он попытался встать и танцевать, но не смог. Сэр Альфред сам пошел в правление театра «Палас» и объяснил, что случилось. Они, конечно, сказали, что все понимают, и мы посчитали — без сомнения, не потребовав от них гарантий, — будто это подразумевает, что они не станут применять тот пункт контракта, где было сказано, что если он не выступит три вечера подряд, то считается, что он разорвал контракт. Но мы ошиблись: через три дня они объявили, что Вацлав разорвал свой контракт. Это было очень серьезно. Вацлав потратил около двух тысяч фунтов на декорации, костюмы, авторские права, оркестровку и перевозку артистов из России; кроме того, он дал своим тридцати двум артистам гарантию, что будет платить им жалованье в течение года. Основой всего этого был контракт с театром «Палас», который теперь вдруг прекратился. По совету наших друзей я вызвала сэра Джорджа Льюиса и попросила его договориться с театром «Палас» так, чтобы ни одна сторона не потерпела урона. Вацлав был готов заключить это соглашение, но переговоры были прерваны. Возможно, правление «Паласа» осознало, что Нижинский не делает уступок вкусу посетителей театра-варьете, как делала Павлова, — а они, в конце концов, платили ему в пять раз больше.
Вацлав проболел два месяца. Сэр Альфред убедил меня в том, что Вацлав, каким бы сильным он ни выглядел, не из того типа людей, которые могут вынести так много возбуждения и волнения. «Пусть он танцует и отдыхает, но не занимается организацией — никакой административной работы». Вацлав всегда осознавал это — что артист должен жить только для своего искусства. Но теперь перед нами возникла новая трудность. Сэр Джордж Льюис договорился с артистами труппы, они сами пришли к Вацлаву и сказали, что им достаточно тех денег, которые они получили за время репетиций и в виде жалованья, выплаченного за те три дня, когда они танцевали, и просят только оплатить им дорогу обратно в Россию, освобождая Нижинского от обязательств по годичному контракту с ними. Нам всем казалось, что это честно, однако Нижинский ответил отказом. Он сказал: «Они поверили мне. Они не виноваты, что я заболел и мой контракт был разорван. Я подписал обещание заплатить им за год, и я это сделаю». Поэтому Вацлав забрал свои сбережения из Парижского банка и заплатил всем тридцати двум артистам полностью.
Теперь я настояла на том, чтобы Вацлав отдыхал и жил лишь для того, чтобы восстановить свое здоровье. Я смогла убедить его сделать это потому, что уже приближалось время рождения моего ребенка, и Вацлав желал постоянно быть со мной. Мы подолгу гуляли в Ричмонд-парке и, случалось, устраивали пикники в очень красивой сельской местности в Суррее.
Вацлав говорил, что последние недели перед рождением ребенка мать должна проводить в уединении: «Для меня это чудесно и свято для всех мужчин, которые любят своих жен, но ни один посторонний человек не должен видеть это превращение». Поэтому мы уехали в Семмеринг.
В это время Вацлав получил известие из Мадрида: Кермит Рузвельт отмечает свою свадьбу приемом в американском посольстве, король и королева Испании просят Вацлава выступить на этом празднестве. Он не хотел покидать меня, но от королевского приглашения отказаться трудно. Ему предлагали три тысячи долларов за один танец. А нам теперь, когда не стало тех сбережений, были нужны деньги. Мой отчим пожелал сопровождать Вацлава в этой поездке, и они уехали в Мадрид. Каждый день я получала короткую записку на русском языке и гордилась этим, потому что знала, Вацлав никогда никому не пишет. Он обращался ко мне «Фамка»[30] или «Рома».
В Мадриде Вацлава приняли тепло и оценили по достоинству, как он привык. Король Альфонсо и королева первые, а вслед за ними и все остальные сделали так, что он чувствовал себя как дома. Я слышала от тех, кто это видел, что танец, исполненный на сцене, которая была установлена в прекрасных садах, был незабываемым.
По пути обратно Вацлав решил задержаться в Париже и побывать на первом спектакле Русского балета и на премьере «Иосифа и Потифара». Вацлав хотел показать всему миру, что он не боится Дягилева и не сожалеет о нашей свадьбе, несмотря даже на то, что прежние друзья хотят его разорить. Разумеется, близкие друзья Сергея Павловича знали причину их разрыва. Но они не знали, что Дягилев уволил Нижинского по собственной воле, не посоветовавшись ни с кем. Своим друзьям он дал расплывчатые объяснения: «Нижинский очень изменился под влиянием своей жены. Она хочет быть ведущей балериной. „Весна“ слишком современна по стилю, нам нужны новые балеты Фокина, а он вернется, только если Нижинского не будет в труппе». Никто не знал в точности, что произошло. Графиня де Греффюль, леди Кунард и другие были слишком тактичны для того, чтобы спросить Дягилева. Ходило много слухов. Окружение Русского балета поддерживало Дягилева, за него были и все те мужчины, которые вели такую жизнь, как он. Они оказались очень могущественными, сильными и неумолимыми врагами. Во всех классах общества, на любых должностях и повсюду они были против тех, кого считали изменившими их идеалу; они выстроились словно стальная стена, поставленная поперек всего мира. Но что Вацлав мог поделать, если он нашел себя и изменился?
Мы узнали: Рихард Штраус очень разочарован тем, что Нижинский не будет танцевать в его балете. Премьера «Иосифа и Потифара», который позже был назван «Легенда о Иосифе», стала событием мирового уровня в мире искусства. Сочинение композитора-немца было показано в Опере, где график представлений уже был составлен на весь год. Кроме того, французское правительство решило наградить Рихарда Штрауса орденом Почетного легиона. Это было почти политическое событие.
Но Дягилев попытался утешить Штрауса и его соавторов графа Кесслера и Гофмансталя и убедить их, что художественный уровень балета будет таким же, как у всех прежних постановок. Бакста заменил Хосе-Мария Серт. Идея перенести действие во времена Паоло Веронезе осталась и оказалась успешной. Весь балет был поставлен со старинным венецианским великолепием, и Дягилев щедро истратил на проведение этого сезона все деньги, которые смог получить от своих сторонников. Это был самый дорогой спектакль Русского балета. Роль жены Потифара была отдана певице Кузнецовой, очень красивой женщине. А роль Иосифа причинила Дягилеву много беспокойства. Зимой того года он сам съездил в Россию, чтобы пригласить Фокина и найти танцовщика, из которого он мог бы сделать звезду. Некоторые из его давних сотрудников имели смелость сказать ему, что он ошибается, позволяя своим личным чувствам влиять на художественное творчество и на дела искусства, но это на него не подействовало.
Дягилев был охвачен только одной мыслью — разорить Нижинского, а все остальное не имело значения.
Дягилев нанял молодого танцовщика, ученика одной из московских частных школ танца, которого звали Леонид Мясин; фамилию он потом сменил на Масин. Это был красивый мальчик с глазами темного цвета.
Вернувшись вместе с ним, Дягилев поручил его заботам маэстро и при этом потребовал: «Научите его всему, чему можете, и сделайте, чтобы он танцевал как Нижинский».
Но, несмотря на все затраты, роскошные декорации, которыми щедро был обставлен этот сезон, на все волнующие новинки, которые предложил Дягилев, это был сезон разочарований. Никогда афиши не разрабатывались с такой заботой, никогда Дягилев не появлялся с такой аккуратностью в обществе при всяком возможном случае, никогда раньше он не устраивал прием для представителей прессы. Теперь он сделал все это. Но «Иосиф и Потифар» провалился. Было заметно, что на этот балет потрачены огромные силы, но в нем не было того стихийного начала, из которого само собой возникает настоящее художественное творчество. «Мидас» тоже не получил хорошего приема. «Бабочка», слабая копия «Карнавала», потерпела неудачу. Единственным успехом этого сезона была поставленная в форме балета опера Римского-Корсакова «Золотой петушок». Когда Дягилев на репетициях увидел старомодные движения певцов, ему пришла на ум гениальная мысль — поставить их в качестве хора вокруг всей сцены, чтобы они пели оттуда, а их роли исполняли бы танцовщики и танцовщицы. Это оказалось очень интересно с художественной точки зрения и имело заслуженный огромный успех. Спасением для сезона стал триумф двух до этого времени неизвестных русских художников — Ларионова и, особенно, Гончаровой, которая создала декорации и костюмы для «Золотого петушка». Они оба были из московской школы. Ларионов был русский футурист, Гончарова уже была известна своими оригинальными и прекрасными иллюстрациями к сказкам для детских книг. В ее работах была новизна конструкции, новая палитра цветов и так много мужской силы и воображения, что она одним движением поднялась на ту высоту, где находился Бакст.
Вацлав был очарован ее талантом и ее работой. Кроме того, ранняя опера Стравинского «Соловей» была завершена специально для показа в этом году и поставлена с большим изяществом. Бенуа сделал декорацию в виде китайской безделушки. Дягилев испробовал все, чем можно соблазнить публику, все возможные виды редкостей, чтобы заставить зрителей забыть об отсутствии Нижинского; но он потерпел неудачу. Все и везде спрашивали, сожалели и скучали о нем.
На премьере «Иосифа и Потифара» Вацлав находился в оркестровой ложе, и лишь очень немногие в зале знали, что их любимец, о котором они так сильно жалеют, сидел среди них. В антракте Вацлав прошел в ложу мадам Эдвардс, заполненную людьми из свиты Дягилева. Его встретили холодным молчанием. Мадам Эдвардс попыталась поддержать разговор. Тогда Кокто и еще несколько находившихся там молодых людей со смехом повернулись к Вацлаву и заявили: «В этом году ваше произведение — ребенок. Видение розы выбирает роль отца. Как невероятно отвратительны роды». Вацлав был обижен, встал со своего места и ответил: «Выход в мир ребенка духа розы будет точно так же прекрасен, как выход самого духа, которым вы всегда восхищались». Затем он поклонился и ушел.
Теперь он понял, что его как человека никогда не понимали по-настоящему в этом космополитическом фешенебельном обществе.
После возвращения Вацлава в Вену мы сделали все необходимые приготовления к принятию нашего ребенка. Мы заказали себе помещение из нескольких комнат в санатории, была выбрана кормилица для младенца и сиделка для меня. Профессор ждал нашего телефонного звонка, а мы ломали себе голову над тем, какое имя дать Негритенку. Мы никогда не сомневались, что у нас будет сын. Мы оба очень хотели этого, и быть иначе просто не могло. Я хотела назвать его Борис или Лорис. Вацлав предложил имя Владислав, и мы решили, что так и назовем ребенка.
День проходил за днем, мы побывали во всех чудесных уголках Венского леса, но Владислав все не появлялся. Наконец мы устали ждать. Даже мой зять Эрик Шмедес, который очень сильно любил Вацлава и все время был вместе с нами, заявил, что такая задержка — неслыханное нарушение этикета. Вся Вена ждала этого события.
В это время в Оперном театре была премьера оперы Рихарда Штрауса «Электра», и управляющий придворным театром, князь Монтенуово, знавший, что Вацлав находится в городе, прислал нам приглашение на этот спектакль и предоставил нам ложу, заметив при этом: «Если эта современная музыка не заставит ребенка поторопиться, то ничто не заставит!»
Опера была в высшей степени интересной и понравилась Вацлаву. После нее мы весело пообедали в знаменитом ресторане Оперы. Князь Монтенуово оказался прав: «Электра» — это было уже слишком для ребенка, и на следующий день, 19 июня, наш ребенок родился.