Он никогда не уставал жаловаться на музыку. «Очень скоро, господа, я не смогу выходить на сцену, чтобы слушать это мяуканье больного кота — музыку Стравинского — и этих сумасшедших французских композиторов».

К моей огромной радости, Василия не допускали на эти уроки. Маэстро был всемогущим на своих занятиях, и Василий мог только ждать в раздевалке. Дягилев лишь иногда появлялся в конце урока, чтобы забрать с собой Нижинского.

Я узнала, что Нижинский обдумывает замысел нового балета «Иосиф и Потифар» и главную роль в нем готовит для себя. Дягилев заказал Рихарду Штраусу музыку для этого балета. Штраус с тех пор, как Русский балет приехал в Берлин и Вену, Штраус выражал свое желание сочинить балет для русских артистов. Они обсуждали этот план несколько раз. Штраус очень хотел, чтобы либретто писали авторы, с которыми он обычно сотрудничал, — граф Кесслер и австрийский поэт Гуго фон Гофмансталь. Наконец, договорились, что так оно и будет. История жены Потифара была выбрана с подсказки Дягилева; у Бакста, к которому обратились за консультацией, возникла мысль перенести действие во времена Паоло Веронезе и декорации сделать в стиле этого периода. Это время, которое давало возможности показать роскошную обстановку, больше привлекало Бакста, и он видел в этом стиле гораздо больше разнообразия, чем в библейской эпохе. Роль невинного, застенчивого, верующего юноши Иосифа подходила Нижинскому по внешности и характеру. Дягилев заключил со Штраусом контракт на сумму сто тысяч золотых марок относительно прав на музыку этого балета. Артисты работали на основе всего лишь устного соглашения. Самое маленькое жалованье — тысяча франков в месяц и оплата переездов во втором классе — выплачивалось артистам кордебалета. Они получали эту плату каждый месяц от режиссера Григорьева или от г-на Дробецкого, секретаря, или же, как случалось очень часто, эти двое перечисляли какие-то суммы из этих денег на счет труппы, извинившись перед артистами от имени Сергея Павловича: он должен был очень много платить за декорации, за права на музыку и так далее. В следующем месяце недоданные деньги выдавались артистам и так далее. Только Карсавина регулярно получала свои шестьдесят тысяч франков за два месяца, поскольку продолжала числиться в труппе Мариинского театра, и Дягилев не хотел, чтобы она говорила дома, что он не платит жалованье вовремя. Что касается Нижинского, его зарплата существовала лишь теоретически, потому что Сергей Павлович очень скоро после того, как Нижинский ушел из Мариинского театра, попросил его дать заработанные деньги взаймы на нужды антрепризы: «Ваца, мне нужно, я должен работать, не получая за это плату сейчас же. Дело в том, что надо платить за новые декорации, иначе Стравинский не желает наниматься на эту работу. Я возьму на это твое жалованье за ближайшие месяцы». И зарплата Нижинского в эти годы огромного финансового успеха переходила в кассу Русского балета и тратилась на нужды дела. Дягилеву никогда не приходило на ум, что Нижинский работал больше любого другого сотрудника балета, что вся структура балета зависела от Нижинского. Но и Стравинский настаивал на том, чтобы получать свое жалованье, не по корыстным причинам, а оттого, что имел слабую здоровьем жену и маленьких детей. Нижинский никогда не напоминал Дягилеву, и тот никогда не платил ему денег, кроме той скромной суммы, которую Нижинский посылал своей матери.

Пошли слухи о турне по Южной Америке. Я не могла поверить в это. После стольких стараний теперь расстаться с балетом! Что можно сделать? Я побеседовала с маэстро. «Есть ли правда в этих слухах?» Маэстро подтвердил их. Все собирались 15 августа, после короткого двухнедельного отпуска, выехать в Аргентину и Бразилию. Эти страны часто приглашали к себе Русский балет, но балету никогда не удавалось включить эту поездку в свой график. Наконец, в этом году Дягилев сумел получить в высшей степени выгодный контракт, и членам труппы пришлось пожертвовать ежегодным отпуском.

Солисты были не в восторге, особенно Карсавина, и Дягилеву пришлось очень долго упрашивать их поехать. Все они невероятно боялись долгого — длиной в двадцать один день — плавания по океану. С них было достаточно той переправы через Ла-Манш. Поэтому многие из них заявили, что ни за что на свете не поедут в «страну негров». Дягилев заволновался. Монтё тоже отказался ехать, поэтому Сергей Павлович нанял ему на замену Рене Батона, умелого дирижера парижского оркестра Паделу. Я тоже волновалась. Как мне поехать туда? У меня еще оставалась часть денег из ссуды, которую мне дал в долг банкир г-н К., но как сделать, чтобы балет взял меня, а моя семья позволила мне уехать? Мне принесло удачу то, что многие танцовщицы отказались ехать. Дробецкий был отправлен в Варшаву с поручением привезти оттуда нескольких талантливых молодых танцовщиц, маэстро тоже попросили найти нескольких. И тут я пожала плоды того, что посеяла, когда сделала маэстро подарок на день рождения. Он объявил Сергею Павловичу, что принять меня в труппу будет очень выгодно и что Хильда Маннинге и Хильда Бевике тоже достаточно обучены для того, чтобы поступить в труппу. Честно говоря, я еще не заслуживала того, чтобы быть членом труппы. Я послала телеграмму домой. Через несколько дней мои мать и отчим приехали в Лондон. Им понравилось, что после всей этой учебы я добилась какого-то конкретного результата. Моя мать, должно быть, уже представляла, как я буду примой-балериной. Они приходили на уроки, которые маэстро давал мне частным образом. Он так старался научить меня танцевать как положено, что багровел от напряжения. Мои родители пришли в восторг и помчались в «Савой» договориться о встрече с Дягилевым. На следующий день Дягилев не пришел на эту встречу, но пришел Дробецкий и принес извинения от имени Дягилева, который был слишком занят и не мог увидеться с нами. Мы прождали больше часа в очень симпатичном, окрашенном в желтое читальном зале «Савоя»; вестибюль был рядом, и я то упорно смотрела внутрь камина, то следила глазами за вестибюлем в надежде хотя бы мельком увидеть Нижинского, когда он будет проходить мимо. Сколько раз я подстерегала его на этом месте!

Все было улажено. Меня взяли в испытательное турне. Если выяснится, что я умею танцевать, осенью меня примут в труппу на постоянную работу с жалованьем. Сейчас мне оплатят только проезд — во втором классе, как всем остальным членам труппы. Мои родители согласились. Я должна была купить себе билет первого класса, а Анна ехать по моему билету, потому что в этой поездке мне нужна была компаньонка. Дробецкий пообещал, что он и его жена присмотрят за мной. Позднее такое же обещание дал и барон Гинцбург, встретившись с моей матерью через посредство их общих знакомых.

На одном из последних лондонских представлений я сидела на балконе, с которого мне была прекрасно видна сцена. Шли «Сильфиды». К тому времени я не только хорошо знала музыку большинства балетов — что для меня было сравнительно легко, — но и знала в них практически все шаги. Нижинский в «Сильфидах» был видением из мечты. Я могла видеть его в этом балете раз за разом и каждый раз находить новые красоты. В тот вечер он танцевал мазурку, и вдруг в моем уме возникла молитва, которую я мысленно повторила много раз: «Спасибо тебе, Господи, за то, что ты позволил мне жить в этом веке и увидеть, как танцует Нижинский». В детстве я всегда жалела, что не живу в XVI веке и не могу познакомиться с великими художниками эпохи Возрождения, и вот теперь моя мечта исполнилась иным путем.

В конце сезона мы с Анной, завершив все приготовления к южноамериканскому турне, наконец уехали в очаровательную маленькую деревню в Суссексе. Я лежала в зеленой траве, смотрела на небо и величавые старые дубы и мечтала, представляя себе балет и воскрешая свои впечатления от Нижинского. Неясная тревога, которую он раньше вызывал у меня, прошла. Теперь он, наоборот, очаровывал меня. Я не могла сопротивляться желанию быть рядом с ним. Да, он полностью погружен в свое искусство: общество, успех, богатство, слава и флирт, похоже, ничего для него не значат. Его окружает непроницаемая стена, которую создали Дягилев и его собственная сдержанность. Но разве я уже не проделала в этой стене крошечную щель? Да, мы все слышали, что он не интересуется нами, женщинами.

Но, несмотря на это, разве я не замечала иногда, что он улыбнулся мне или взглянул на меня? Почему бы мне не добиться успеха там, где другие потерпели неудачу? Он и я были из разных народов и стран, не знали язык друг друга. Он был всемирно знаменитый артист, а я всего лишь одна из миллионов светских барышень. Все доводы логики были против меня, но было и кое-что еще: я чувствовала в себе неодолимое желание пробудить в Нижинском интерес к себе. И если его гениальному дарованию суждено существовать вечно, я хотела быть той, через кого оно будет передано потомкам. В течение этих двух недель я сосредоточивалась на своей цели.

15 августа мы отправились в Саутгемптон. Я не говорила по-русски, и потому мне было одиноко. Я еще никогда не общалась с труппой каждый день, а артисты уже в поезде разбились на маленькие группы. Когда мы приехали в Саутгемптон, меня поразил огромный размер корабля. До этого ни разу не была на океанском лайнере. А этот лайнер, который принадлежал компании «Королевское почтовое пароходство» и назывался «Эйвон», был последним словом прогресса в океанском транспорте.