Таким образом, мы видим, что высшее благо или счастье, заключающееся в любви ко всем, возможно при одном условии: если мы понимаем свою жизнь не как животное, т. е. если мы игнорируем требования своего тела, или если понимаем жизнь как «душу в теле», но при этом опять-таки отталкивая, как ненужное или даже враждебное начало, наше тело и отдавая все внимание своему духовному существу, душе. Иначе говоря, в этом, основном воззрении Л. Н. Толстого на сущность «высшего блага» или счастья торжествует опять-таки спиритуализм и не подарено ни одного сочувствующего или снисходительного взгляда половине нашего «я», нашему телесному существу.

Есть, однако, глубокий смысл и в мудрой осторожности Канта, не желающего прямо назвать счастье целью человеческой жизни. Счастье, и в самом деле, не может быть целью. Но без него жизнь невозможна. Если же прямо поставить целью счастье, то умному человеку самому скучно было бы жить. В самом деле, если жить для счастья, т. е. для себя, то всякая жизнь окажется слишком короткой, а со смертью приходит ее безусловный конец. Лучше жить для какого-нибудь, переживающего тебя, дела, жить для общего блага, для работы, для нации, для искусства, для революции, для цели, не умещающейся в рамках одной жизни. Ты умираешь, но дело твое продолжают другие.

Так живут художники, ученые, революционеры, социалисты, коммунисты. И это стремление к одушевляющему их высокому политическому, научному, художественному и общественному идеалу, постоянное напряжение, постоянная работа и жертвы во имя его достижения составляют их счастье.

В том-то и дело, что человек не может быть счастлив один. Он должен быть счастлив со всеми.

Я не совсем согласен с Фейербахом, что «боги» – дети нашего желания и продукт нашей фантазии, что люди только ипостасируют лучшие стороны своего «я» в понятие божества и что теперь религия уже не нужна человеку, который может достичь осуществления своих идеалов и без нее, лишь с помощью науки и искусства¹³¹. Нет, подобная философия – как кислые щи без изюминки (по «Живому трупу»)¹³², как весы без стрелки равновесия, как неплодоносящая яблоня, как свод без замка. Понятие Бога имеет всеобщее, всеустрояющее, сводящее концы с концами, универсальное значение. И даже если бы оно оставалось только понятием, от него нельзя, не может отказаться человек.

Но этика Фейербаха, этика счастья, эвдемонизм, кажется мне живой и естественной. Сущность нравственности заключается, по Фейербаху, в блаженстве, но не в блаженстве одиночном, а в блаженстве всеобщем, распространяющемся на других, ибо «я» неотделимо от «ты». Стремление к счастью предполагает взаимную зависимость людей, заложенную в глубине человеческой природы. Тут прежде всего следует отметить половую противоположность, влекущую людей двух полов к соединению.

Противоречие между чувством и долгом иногда, действительно, тревожит нас, но и оно не имеет абсолютного значения и не безысходно, как это хотят доказать строгие моралисты. Даже самопожертвование, как правильно указывает Фейербах, может быть связано с счастливым сознанием блага его для других. Надо жить, а не мучиться, и быть счастливым, сколько только лежит в твоих возможностях и способностях. Фейербах – гуманист, и его искренний, высокий гуманизм определенно носит на себе следы христианского происхождения, хотя вся искусственная, вымученная метафизика исторического христианства и отброшена нашим философом без сожаления.

Нельзя, да и нет нужды, запрещать человеку жажду личного счастья. Любому моралисту и учителю нравственности приятнее видеть человека счастливым, чем несчастливым. Пусть же глаза как можно большего количества людей сияют счастьем и силой жизни, а радостная улыбка почаще расцветает на их лицах.

«…Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение». Так в 1837 году писал Тютчев В. А. Жуковскому¹³³. Конечно, Тютчев прав. Кроме счастья, есть еще глубокая духовная одинокая жизнь, есть самоотвержение, альтруизм, смерть «за други своя». Но все это для несчастных людей (для несчастных, а не для счастливых) бывает часто только спасительным убежищем, в котором можно соблюсти свое достоинство. Изречение, понравившееся Тютчеву, могло родиться только в голове такого глубокого меланхолика и человека, обойденного счастьем, каким был В. А. Жуковский. Если бы М. П. Протасова ответила Василию Андреевичу взаимностью и стала его женой, мы не знали бы счастливее человека. О том, что можно обойтись без счастья, говорят только в тех случаях, когда на счастье уже нет и не может быть никакой надежды.

Говорят, «что цель жизни не есть наслаждение, а напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям вследствие требований нравственного долга», – читаем у Н. А. Добролюбова. «В этом взгляде, – продолжает он, – есть сторона очень похвальная, именно – уважение к требованиям нравственного долга»¹³⁴. Но… есть тут и какой-то монашеский душок насилия над личностью. Что это, в самом деле, за тюрьма и за вечное одергивание свободного человека? что за хроническое подавление личности, которое может ведь и надоесть и опротиветь?

Философ ищет выхода из этого ложного положения и находит его. «Кажется, не того можно назвать человеком истинно-нравственным, кто только терпит над собою веления долга как какое-то тяжелое иго, как “нравственные вериги”, а именно того, кто заботится слить требования долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и кровь внутренним процессом самопознания и саморазвития так, чтобы они не только сделались инстинктивно-необходимыми, но и доставляли внутреннее наслаждение»¹³⁵.

Дорога нащупана правильно. И одно, что остается сделать, это – зачеркнуть слово «кажется» в начале приведенной цитаты.

Я уже приводил слова композитора Лядова о Толстом: «Он – человек “живота”, а не духа. И Бог, и искусство для него должны быть только полезны». Помню, как поразили меня эти слова, когда я, еще в пору первого увлечения Толстым, случайно натолкнулся на них. Какой парадокс! Толстой, автор «Краткого изложения Евангелия», «Зеленой палочки» и «Круга чтения», – и вдруг «не человек духа». Но композиторы, артисты – как дети. В философии им позволяется изрекать вещи безответственные, но смелые – и правдивые. Лядов сам, субъективно, конечно был убежден в истинности своей характеристики Толстого-мыслителя. И мы можем понять, что им при этом руководило. Едва ли только озлобленность из-за толстовского трактата «Что такое искусство?», встреченного большинством художников и артистов в штыки. Нет, чутьем художника и артиста Лядов понял, что Толстой перегибает палку в своем утилитаризме, что нельзя поносить ни Вагнера, ни Бетховена, ни Леонардо да Винчи, ни рафаэлевскую Мадонну только потому, что они – «бесполезны», – «бесполезны» для чего? – для «практических» целей жизни, хотя бы и понимая под «практическими» целями моральные? Но свет и радость жизни обусловлены не только материальным или даже моральным, в узком смысле, успехом. Есть источники радости – абсолютно бескорыстные, когда человеку «просто»-радостно, когда он «просто»-счастлив. Искусство (Гайдн, Моцарт) дает именно такую радость… – очень ценную для духа нашего, светлую, возвышающую нас радость. Природа дает такую же радость, тоже – чудную, редкую по полноте, хотя и… «бесполезную» ровно в той же степени, как искусство. Что такая радость может, буквально, живить душу, слишком узким моралистам безразлично. Слишком узкие моралисты, к которым Лядов, – может быть, и без достаточных оснований, – причислял Толстого, обидчивы и ревнивы. Они ревнивы к достоинству добра и Божества и вечно «обижены», что человечество не посвящает достаточно внимания, преданности и любви Богу и добру. Моралисты тоже, в значительной степени, правы. Но было бы еще лучше, если бы они перестали негодовать на собратьев-людей и научились более широко и просто и доверчиво смотреть на жизнь. Жизнь еще более богата и плодотворна, чем это представляют себе и внушают нам моралисты-сектанты, и, если относиться к ней не по-сектантски, то и можно, и надо веру в Бога, в высшую волю и веру в закон нравственного совершенствования соединять с любовью к жизни в целом, как таковой, и к тем прекрасным сторонам ее, какими являются искусство, природа, труд, любовь, семья, дружба, знание, т. е. ко всему тому, что делает жизнь для человека полнее и краше. Даже понятие счастья нисколько не противоречит понятию добра. Наоборот, счастье гораздо естественнее и легче укладывается в русло добра, чем зла. Счастье-зло… да разве бывает такое? Разве можно назвать «счастьем» состояние разбойника, вырезавшего семью и воспользовавшегося ее достоянием? Вы скажете: «да, да, это – преступное счастье, но все-таки счастье!..»

Отлично! Но разве к «преступному счастью» зовут людей Лядовы, Рафаэли и Пушкины? Нет, они обращаются не к преступным и не к больным, а к здоровым и нормальным элементам общества, составляющим его большинство, и с подлинным великодушием таланта и благородства признают за этим большинством право на простое, здоровое человеческое счастье, во всех его проявлениях. Счастье не всегда дается людям, поэтому истинные гуманисты не хотят ограбить человека, урвав у него право на ту или иную долю счастья в любой, доступной ему форме. Они – снисходительны к людям. Снисходительны на деле, тогда как большинство моралистов, тоже «снисходительное», снисходительно только на словах. Они – на страже «закона Божия». Но истинный служитель закона Божия должен видеть тысячью глаз и чувствовать тысячью сердец. Отчего Христос простил грешницу? С фарисейско-праведни-ческой точки зрения это, может быть, непонятно. Но с истинно-человеческой и человечной точки зрения это было как раз то, что нужно, – акт подлинной любви, подлинной человечности, подлинного всепрощения, который восхищает и никогда не перестанет восхищать человечество.

Не единственным, а одним из самых глубоких, если не глубочайшим, источником внутреннего счастья и полного удовлетворения души является, как это и утверждает Л. Н. Толстой, христианский закон о любви к Богу и к ближнему, как к самому себе. Если все другие возможности счастья отняты, то это – любовь – всегда остается в распоряжении человека.

Образ престарелого апостола Иоанна Богослова, уже совершенно ослабевшего и только повторявшего беспрестанно «братья, любите друг друга», останется навсегда, как это опять-таки утверждал и Лев Николаевич, одним из самых высоких, мощных и поэтических образов мировой истории.

Конечно, из закона о любви к ближнему никак нельзя вывести ни аскетизма, ни осуждения мира, ни отрицания его.

Бог, или неведомая, высшая воля, послал нас в этот мир и послал с тем, чтобы мы любили друг друга. Любовь должна быть цементом человеческого общежития, только тогда общежитие крепко и радостно и взаимно благодетельно, а люди, дети Божии, счастливы. Но это вовсе не значит и не должно значить, что зачеркивается все остальное содержание человеческой жизни, как духовной, так и материальной, и что многосторонне одаренное, глубокое и полное творческой инициативы человеческое существо должно обратиться лишь в аппарат какой-то отвлеченной и беспредметной «любви». И нравственность, и любовь духовная – это, скорее, метод, но содержание жизни не в них или далеко не только в них.

Счастье может быть и в труде, в творчестве. И крестьянин, развивающий свое хозяйство, и рабочий, вводящий усовершенствования в производство, счастливы. И уж несомненно счастливы ученый, приходящий к важному открытию в своей области, поэт, которому удалось стихотворение, композитор, в душе которого благодатным откровением прозвучала новая, глубокая и выразительная, мелодия, и философ, по-новому осветивший мыслью какой-нибудь уголок сознания. Счастливы и революционер, и реформатор, видящие свои мысли осуществленными.

Труд, творчество… не лучший ли это вид и род счастья?