«Блажен тот, кто любит тебя и друга в тебе; ибо только тот не теряет никого из дорогих, для кого они все дороги в том, кого нельзя утратить»¹⁴².

Для здорового и нормального человека природа, как океан для рыбы, является необходимым условием жизни, а, следовательно, безусловным источником счастья. Разнообразны и прекрасны ее картины и голоса, – всем пяти чувствам, и еще душевному, шестому, есть что сказать природе. Почти нет такого времени и места, когда бы этот разговор с природой мог прекратиться: и в городе, и на заводе, и даже в тюрьме (покрасневший от восхода солнца косяк окна, воробей на подоконнике, маргаритка или ромашка в уголку на дворе, голубое небо на короткой прогулке, первый дождь весной, первый снег осенью) чуем мы всегда живительное веяние природы.

От природы можно закупориться, но тогда и душа, и тело бледнеют, страдают и хиреют. И, наоборот, чем ближе стоит человек к природе, тем он сильнее, спокойнее, уравновешеннее, тем – безусловно – счастливее.

Много я видел прекрасного в природе: сибирские реки, Алтай, Кавказ, Крым, Черное и Балтийское моря, Дунай, Балканы, Высокие Татры, баварские, швейцарские и австрийские Альпы, Рейн, Фирвальдштедтское, Рица и другие горные озера… что еще? – да много, много, всего и не перечислишь!

Но если бы у меня спросили: что произвело на меня сильнейшее впечатление, я указал бы на один уголок на Кавказе. В 1912 году я жил на Михайловском перевале (близ Геленджика), отделенном от Черного моря 8-верстной горной полосой. Наш хутор с большим фруктовым садом лежал на склоне огромной горы, сохранившей старое, черкесское название Тхачаугучук, что значит: земля, с которой Бог. Это не была вершина с вечным снегом, но все же она производила величественное впечатление. Весной кудрявые розовые кроны цветущих персиков и миндаля забегали из нашего сада вверх по склону Тхачаугучука. Холодком и неизъяснимой, благоуханной свежестью несло на нас от гордой вершины…

От шоссе, проложенного в горах, подъем до хутора продолжался один час, да от хутора надо было карабкаться час с лишним до вершины Тхачаугучука. И однажды мы, с компанией молодежи, одолели этот подъем. Вот тут-то и ожидало меня невиданное зрелище. Прямо на меня опрокинулось море. Пучина морская сплошной синей стеной встала перед нами, когда мы вскарабкались на макушку Тхачаугучука. Известно, что чем выше вы подымаетесь перед лицом моря, тем выше море вздымается перед вами, – и в этом состязании «дыбящихся» берега и моря последнее, в конце концов, оказывается победителем, ибо и Эльбрус перед ним невелик. А тут, помимо того, что все море, на необъятном пространстве, протянулось перед нами голубой, но несколько более темной, чем небо, пеленой, открылся перед нами еще один эффект.

Дело в том, что если глядеть с вершины Тхачаугучука на юго-восток, т. е. в ту сторону, куда по берегу убегает Кавказский хребет, то оказывается, что как раз перед Тхачаугучуком вздымается еще несколько других остроконечных горных вершин: горный край точно зубами или, скажем, зубьями ощерился. А между этими зубьями, как занавес в театре, протянута нежная, спокойная, синяя, шелковая пелена, – пелена эта – море…

Хоть умри, а никогда бы не выдумал я ничего подобного! Восторг мой был полный. От этой совершенно фантастической красоты глаз не хотел отрываться. Хотелось остаться на макушке Тхачаугучука навсегда, в какой-нибудь «куще», совсем не спускаться туда, вниз, в «прозу жизни», – в прозу, которая и сама по себе, с ее персиками и миндалем, была все же так хороша!..

Я испытал восторг, к которому не подберешь другого эпитета, как религиозный, глубочайший, беспредельный. И только именно там, наверху, я оценил предание, повествующее, что первоначальные обитатели края, черкесы, совершали паломничества на вершину Тхачаугучука и устраивали там молитвенные собрания. Да, там, на вершине, среди этой изумительной, непередаваемой красоты, душа вырастала, расширялась, выходила из телесных границ и жила во всем прекрасном и все же нам принадлежащем космосе.

Полчаса пребывания на вершине Тхачаугучука стоили жизни.

Природа дорога нам не только тем необычным, фантастически-прекрасным, что в ней есть, – морями, бесконечными реками, горными вершинами, тропической растительностью, гигантскими водопадами и т. д., и т. д., – нет, и в самых скромных, потаенных проявлениях ее жизни, движениях ее души мы находим неизъяснимую красоту и радость. Левитан: косячок дров в поле… короткая травка… согнутая ветром рябинка… А у нас рождается восторг в сердце, что все это передано так хорошо, так чутко, так естественно. Отнеситесь к природе по-левитановски – и она вся вам откроется: целиком, до конца и без изъятия. И, сохранив эту связь с природой, со всякой природой (во всякой есть прекрасное), вы никогда не останетесь одиноки.

На прогулке двором немецкого лагеря-крепости взглянул на небо и поразился красотой голубого, дышащего и теперь, в феврале, всей силой весеннего очарования, просвета среди однообразно нависших, тяжелых серых облаков. И подумал: ведь надо мной – самое «настоящее», извечное, баварское, т. е. почти итальянское, почти южное небо! – небо, которое не только теперь, не только среди горя и несчастья захваченного войной человечества, но и в самые счастливые для человечества и для здешней, баварской стороны, времена было бы решительно таким же, тем же (это в лагере и дни ужасной, нескончаемой войны казалось странным!), тем же ни в чем не меняющимся и ни от чего людского не зависящим, прекрасным, самодовлеющим и богатым радостью и красками лучшим проявлением природы.

И эта мысль, не новая, «наивная», «смешная», вдруг, как ребенка, обрадовала, утешила…

– Да, да, – пронеслось в сознании: и сейчас, заключенный в крепости, обделенный самым необходимым в жизни, я все же могу в полной мере отдаваться мощному обаянию сияющей красоты небесного свода, которого отнять у меня никто не может!

И еще:

– Не все в мире погибло, не все связи с Богом, с глубочайшей основой жизни рухнули! Не весь мир заражен проказой и несчастьем войны, и если не на земле, то над землей, – там, куда не залетают и самолеты, – царствует и сегодня прежний покой, прежняя гармония, прежний, самодовлеющий, закономерный строй жизни, прежняя, полноценная красота. Идеал Прекрасного еще не умер, – значит, возможен возврат к нему, возможно возрождение человечества для лучшей доли, для более достойной, радостной и счастливой жизни.

«Красота спасет мир»?

Красота природы, во всяком случае, спасает, поддерживает, лечит, облагораживает и возрождает уставшую, больную, израненную и истерзанную превратностями судьбы и тяжелой житейской борьбой человеческую душу.