Глянув в предзакатное небо и увидев там чёрную злобную тучу, я осознал, что мы с Прекрасной дамой остались одни в безлюдном пространстве Центроянья, и друзья наши археологи ушли, и где искать их — неизвестно.
Выбрались из комариного ада наверх, в степь. Темно и мрачно. За горами били в землю молнии. Стало капать. Воздвигли наскоро палатку, забились туда с вещами… Тут-то рванул ветер, грянуло и хлынуло. При блеске молний по наклону степи в сторону берега покатился грязно-водяной поток. Через три минуты он докатился до нас. Палатка рухнула.
Выскочили; вытянули рюкзаки…
…Мятежный шум
Невы и ветров раздавался…
Что там темнеет вдали? Избиваемые дождём, несчастные, добежали и увидели: хижина-балаган, тот самый, где «Корей живёт». Двое корейцев-огородников не спали ещё, впустили нас, мокрых, в освещённое бензиновой коптилкой пространство. На примусе бурлил чайник. Дождь люто колошматил по рубероиду, из степи доносилась винтовочная пальба: в свете молний, в дождевом тумане, далеко, у подножья гор, носились на «полста третьем» пьяные беловодцы и палили в воздух…
Утро случилось мягким и сумрачным. Покинув корейский кров, мы вышли к ленточке дороги и — чудо! — через полчаса застопили милицейский рафик в Беловодск. Вечерком уже подходим по знакомой тропе к Острову, к родному лагерю у брега Буй-Хема. Палатки среди тополей. Добрались!
Это была присказка. Теперь — о главном.
Мы, как уже сообщалось, везли с собой водку. И не одну бутылку, а две. Сохранили их во всех трудностях и передрягах: не пожертвовали друзьям в Прикискизье; не выдали врагу в ах-тыдуракской заежке; не выпили «для сугреву» в корейском балагане. Довезли. И, гордясь, вошли в лагерь.
Нас встретили. Мы обнялись. Всё так же гордо достали из рюкзака две спасённые бутылки. В ответ — любезно-натянутые улыбки на устах и нечто устало-сумрачное в глазах. Не успел я разузнать, в чём дело, как вдруг увидел: по направлению к нам со стороны ближних палаток, ползком, приникая к земле, перемещался человек, одетый во всё тёмное. Он проследовал, не поднимая головы, мимо нас и скрылся в зарослях тальника на краю лагеря.
— Не обращайте внимания, — сказали нам, — тут по лагерю странные штуки ползают.
Из дальней палатки вылезли две фигуры. Одна долговязая, согбенная, другая маленькая, растрёпанная. Физиономии выглядели одутловато. Но мы узнали их.
Петрович и Палыч. Доктор и Шкипер.
В них-то всё и дело.
Как оказалось, Доктор и Шкипер собрались в Беловодье. Собираясь, закупили они чистый спирт. Тогда, в начале девяностых, продавались большие литровые бутыли с надписью Royal. Они приобрели ящик «Рояля» — двадцать литров. Выяснилось, однако, что с воспламеняющимися жидкостями летать самолётом нельзя. И вот они ехали по просторам Державы четверо суток на всех поездах — и берегли его. Они несли его, как ребёнка, на руках, от вокзала до трассы; они добирались с ним на попутках, тяжёлым и мучительным путём…
Настала ночь, суровая, чёрная, беременная той самой грозой, которая едва не смыла нас с палаткой в Ух-Хем. Именно в тот час, когда мы, продрогшие и мокрые, стучались в дверь корейского жилища, продрогшие и мокрые Петрович и Палыч пробирались к палаткам на Острове. И заплутали в тополино-берёзовых дебрях. Оставив ящик «Рояля» в кустах, они вышли к лагерю, охваченному сонным покоем. Наткнулись на палатку Начальника, разбудили. Встреча состоялась при свете молний. Через полчаса экспедиция сидела тесным кружком под начальническим брезентом. Ящик уже стоял в углу. Он был вскрыт, одна литровая бутыль распита, вторая летала по кругу, третья дожидалась очереди…
И было утро. Не знаю, состоялись ли в тот день раскопки. Если и состоялись, то не для всех. Несколько человек так и остались лежать там, где застигло. Один из них — под столом…
Этот чудак утром нешуточно напугал дам, завтракавших кашкой. Он проснулся в полутьме, увидел над собой доски — и не понял, где он. Его объяла паника. Он принялся изучать пространство руками, невольно хватаясь за дамские ноги. Будучи из-под стола извлечён, он так и перемещался в течение дня «на чреве своем» в качестве «странной штуки».
Теперь понятно, почему две наши героически соблюдённые бутылки не были приняты с должным восторгом.
Но дело не в них, а в Петровиче и Палыче.