Жизнь победила смерть неизвестным для нас способом.
Это поэтическое видение преподобного Ефрема. Недаром за ним ходили и записывали. Поэт.
Тоже вот — поэты. Чудаки.
К примеру, Хармс.
Я уж не говорю, как они жили с Эстер Русаковой. Как кошка с собакой. Или как у Тредьяковского в оде на шутовскую свадьбу: «Здравствуйте, женившись, дурак и дура…». Главное: чего им не хватало? То есть им не хватало всего — в материальном плане: денег там, работы, благоустройства, даже просто поесть. Но это-то как раз их мало волновало. И потом, они любили друг друга. По крайней мере, они так считали. Он и она. Он так просто сходил с ума, когда они ссорились (а они всё время ссорились). В его записных книжках прямо-таки стоны и вопли на эту тему. И молитвы по данному поводу. Так прямо и записано: «Боже, я с ней разойдусь… Господи, я не вынесу… Боже, дай мне сил…»
Хармс, вернее Ювачёв Даниил Иванович, был в какой-то степени религиозным и даже, наверно, церковным человеком и веру в Бога имел серьёзную. А тут — такая смехотворная чушь.
«Эстер несёт с собой несчастие. Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? <…> Она мешает мне во всём и раздражает меня. Но я люблю её и хочу ей только хорошего… Как добиться мне развода? Господи, помоги! Раба Божия Ксения, помоги!»[8]
Это пишет молодой человек двадцати трёх — двадцати пяти лет, пользующийся успехом у женщин и реализующий этот успех насколько возможно.
И всё дело в том, что «она говорила долго по телефону с Мишкой». И что «она переглядывается с кем-то через окно… Подошла к окну и смотрит туда».
И вот: «Господи, сделай! Ксения, помоги!»
В чём помогать-то?
Будто это Ксения посадила их, как в тюремную камеру, в одну комнату коммуналки на Надеждинской. И будто Господь научил их мешать друг другу и раздражать, и ревновать, и при этом непрерывно вожделеть друг друга.
И вот этот самый Даниил Ювачёв где-то между заходом по литературным делам к Чуковскому и амурным визитом к художнице Алисе Порет идёт в Спасо-Преображенский собор. Это, кстати говоря, рядом с Чуковским и в трёх минутах ходьбы от квартиры Кузмина. Стоит там долго. И заносит потом, возможно, в ту же записную книжку: «От восхищения я с трудом удержался, чтобы не заплакать. Я простоял в Соборе вечерню…»[9]
И тот же самый автор позже (довольно скоро) в повести «Старуха» заявит следующее:
— Видите ли, — сказал я, — по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
— Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? — сказал Сакердон Михайлович. — А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
— Может быть, и так, — сказал я. — Не знаю[10].
Это одна из самых великих мыслей во всей мировой литературе.
Причём написана она, что называется, в стол, без надежды на прижизненную публикацию.
Нет верующих и неверующих. Кто хочет верить — тот и верит. И получает то, во что верит. А на нет и суда нет.