Это тоже иллюстрация на тему, как будущее огорошивает человека, когда становится настоящим.

Советская власть, как известно, национализировала частное жильё, но не тронула поначалу жильё кооперативное. А дома «Бассейного товарищества» были кооперативные. Но, так как жить было не на что, комнаты в квартире пришлось сдавать жильцам. В двадцатые годы, во время нэпа, в Петроград-Ленинград потянулись вереницы приезжих, и появился спрос на жильё, угасший при военном коммунизме. А потом, когда нэп свернули и советская власть ввела паспорта и прописку, все, кто снимал комнаты у хозяев, оказались в этих комнатах прописаны. И вот, потеряв всё — отца семейства, доходы, земельные владения, положение в обществе, даже драгоценности, кольца и серёжки, конфискованные советской властью, — Иконниковы-Галицкие, мама с сыном, оказались прописаны в двух комнатах: в столовой, которую сберегли как память, и в будуаре, потому что он рядом со столовой и по площади не давал большого излишка.

Вот там, в столовой, и поселилась моя бабушка, когда вышла замуж за дедушку. Свекровь в будуаре, а они в столовой. Там же образовалась кроватка моей мамы, когда мама родилась. Потом было всякое: арест дедушки, то есть маминого папы (его мама, бабушкина свекровь, которая в будуаре, умерла, к счастью, раньше), война, блокада, послевоенная жизнь… Ну а потом, уже в пятидесятые годы, в Ленинград приехал учиться мой папа, познакомился с моей мамой, и в результате я родился. Я родился, как уже было сказано, на Надеждинской, почти рядом с тем домом, из которого когда-то вышел Даниил Хармс и направился к Кузмину. А я направился, завёрнутый в пелёнки, как репка в кулёк, из «Снегирёвки» на улицу Некрасова, в дом шестьдесят. Там, в квартире три, в бывшей столовой где-то между огромным обеденным столом, гардеробным шкафом и кабинетным кожаным диваном втиснулась моя кроватка.