И напечатано всё это было в той самой книжке, в 1929 году, через год после оглашения приговора по «Шахтинскому делу». Тоже такое вот интересное совпадение. В шляпе.
Хармс и Введенский, конечно, знали вышеуказанные стихи из книги «Форель разбивает лёд». И вот они сидят вокруг стола в проходной комнате в большой коммунальной квартире номер девять в доме семнадцать по Спасской улице. И слушая хозяина, они, наверно, думают, как этот странный старичок, похожий на насекомое богомола, умеет иногда попадать в точку. Да, прямо как снайпер в десятку. Или как пророк какой-то.
Может быть, они так думают. А может быть, думают что-то другое. А может быть, у них там вообще разговор идёт о том о сём, без всякого чтения крамольных стихов. Этого мы точно не знаем. А вот что мы знаем точно, что им, молодым людям, настаёт время уходить. Это время всегда рано или поздно настаёт. И вот они покидают коммуналку номер девять, церемонно прощаются с хозяином и выходят на Спасскую улицу, будущую Рылеева.
И теперь очень интересно, куда они пойдут.
Они — люди молодые, талантливые и неугомонные.
Они будто знают, что времени для их неугомона мало. Через год или два их начнут арестовывать, таскать туда-сюда, а потом заморят за колючей проволокой в самом начале великой и страшной войны. И вот поэтому они не хотят расходиться по домам. И, выйдя на улицу, не сговариваясь, поворачивают направо и идут по Спасской, по Преображенской (будущей Радищева), по улице Красной Связи, сворачивают в Фонтанный переулок… Шагают и о чём-то беседуют между собой. Хармс, может быть, достал из кармана бриджей кривую трубку-носогрейку и дымит. Возле Мальцевского рынка (где, согласно хармсовскому тексту, «одному слепому подарили вязаную шаль») сворачивают на Бассейную (ныне Некрасова). Цель их путешествия — вон тот дом. Вернее, это три дома и проулочек между ними. Но всё как бы срослось в один грузный и серый дом-великан с нахмуренными рельефными мордами и угловатыми фигурами на фасадах.
Дело в том, что в этом доме в числе прочих жильцов вполне в духе Хармса были прописаны такие Бехтерев и Бахтерев (не говоря уже о том, что одним из архитекторов дома был Бубырь…). Бехтерев служил в учреждении под названием «Остехбюро» главным конструктором. А Бахтерев был приятелем Введенского и Хармса и пописывал стихи. Бубырь сгинул неизвестно где во время Гражданской войны. Бехтерев же носил имя Пётр и в придачу к нему пиджак, воротничок и галстук, имел сорок лет от роду, жену и трёх дочек. Старшую звать Наташа, и тогда ещё никто не знал, что она будет академиком и директором Института мозга человека Российской академии наук. То есть она будет знать всё о мозге человека. Впрочем, это не особо удивительно, если учесть, что она внучка знаменитого психиатра и физиолога Владимира Бехтерева. А тогда она была просто девчонка с бантиками, лет пяти-шести. Название учреждения, где служил её отец, Пётр Бехтерев, тоже свидетельствует о мозге и об интеллекте: «Остехбюро», то есть «Особое техническое бюро по военным изобретениям специального назначения». Петра Бехтерева расстреляют в тридцать восьмом.
А Бахтерев — это прямо какой-то взрыватель мозга и истребитель интеллекта, художник-авангардист и сочинитель таких примерно стишков:
Он обитал где-то тут, рядом, в том же сероглиняном доме-термитнике, отзывающемся на четыре прозвища-адреса: Некрасова, 58; Некрасова, 60; Фонтанный, 3; Греческий, 12. Где-то в нескольких десятках шагов от квартиры Бехтерева.
Про Бехтерева Хармс с Введенским, скорее всего, не знают, а про Бахтерева знают и, собственно, к нему в гости направляют свои стопы.
Проходя мимо парадной дома шестьдесят, они останавливаются, чтобы пропустить одну молодую особу. Особа вышла, или, как стали говорить после революции, «слезла» с трамвая и направляется в эту самую парадную, рядом с парикмахерской. Она тут живёт. Ей по виду лет тридцать, она маленького роста, очень скромно одетая, с прекрасными вьющимися волосами, собранными в узел и запрятанными под шляпку-беретик. Она о чём-то задумалась и даже не замечает двух интересных молодых людей, галантно склонившихся и уступающих ей дорогу. Ах, нет: подняла глаза (зелёно-карие и очень чистые), увидела, улыбнулась, кивнула, кажется, сказала «спасибо» — и нырнула в тёмную глубь парадной.
Хармс и Введенский пошли дальше, к Игорю Бахтереву.
А молодая женщина поднялась на третий этаж, достала из сумочки ключ, отворила дверь квартиры номер три…
Это моя бабушка.
Не та, которая в Варшаве, а другая. Вера Александровна.
Она биолог, работает в Ботаническом саду и живёт здесь, в квартире номер три. Она недавно вышла замуж за такого Николая Петровича Иконникова-Галицкого, тоже сотрудника Ботанического сада, и живёт теперь в его квартире. Вернее, они живут в одной комнате, в столовой.
Почему в столовой? Дело в том, что лет за семь до революции отец Николая Петровича, мой прадед, Пётр Сергеевич Иконников-Галицкий, вступил в кооператив, или, как тогда говорили, «товарищество на паях». «Бассейное товарищество для устройства постоянных квартир» — кооператив состоятельных людей. В 1915 году был построен дом шестьдесят по Бассейной, и семейство Иконниковых-Галицких въехало в новенькую квартиру на третьем этаже. Девять комнат, окнами на улицу, во двор и в проулочек, именуемый Собственным. Во всём счастливое число три: третий этаж, квартира номер три смотрит на три стороны света, и в семье три человека: отец, мать и сын.
Обживались и радовались.
А через пару месяцев, в самом начале 1916 года, Пётр Сергеевич умер. Внезапно. После обеда, в столовой. Поднялся от стола, упал и умер.
А ещё через год началась революция и всё такое прочее.