Однако ж тот, кто хочет, — не имеет, а только надеется иметь. То есть верующий — это тот, кто в ужасе бежит и удирает от своего неверия? Чем сильнее верит, тем отчаяннее бежит и тем, значит, страшнее его неверие? Так, что ли?
Может быть, и так. Не знаю.
Кстати, имя Сакердон дословно переводится с латыни «священник».
Надо же. Такая глупая жизнь — и такие огромные мысли.
Ну ладно, это Хармс. Странный тип.
А вот Кузмин.
Его образ жизни в дореволюционном Петербурге и в советском Ленинграде — это просто одно сплошное безобразие, вызов здравому смыслу и содом, а с какого-то момента ещё и заявление на прописку в большевистской тюрьме. Вот хотя бы его сожительство с Юркуном и вообще весь этот гомосексуализм.
Правда, насчёт гомосексуализма… Кузмин усердно культивировал такой свой образ (как сейчас говорят, имидж) и до революции, и после, даже и тогда, когда в УК РСФСР была вписана статья за мужеложство. Однако допустим, мы ничего не знаем про этот имидж, а просто берём последнюю книгу этого автора и вдумчиво прочитываем — стихи «Форель разбивает лёд», поэму «Лазарь». И мы не находим тут ни единого намёка на то самое. И вообще, читая, ни разу не подумали про это. Потому что всё тут совершенно не про то.
Там есть, конечно, уличный шкет с накрашенным ротиком, подрабатывающий известно чем, — но такое нередко случается в реальном мире, отражаемом художественной литературой. Есть там, в стихах, и симпатии мужчины к мужчине. Но что же в этом такого? Честно признаюсь, я тоже с большой симпатией и даже с любовью отношусь к некоторым мужчинам, но это не значит, что мы с ними в содоме. Я их люблю, потому что они мои друзья, и только очень скверный язык и тухлый ум могут выразить по сему поводу содомские подозрения. Интерпретации (увы, общепринятые) поэзии Кузмина как гомосексуальной — суть отрыжки тухлых умов и грязных языков. В стихах этого ничего нет. А как они там жили с Юркуном и с женой Юркуна и так далее — этого мы не знаем, свечку не держали и, в общем-то, не хотим знать. Не наше это дело.
Кстати, Кузмин ходил в тот самый Спасо-Преображенский собор. Там же его отпевали заочно — он умер в больнице, а советских покойников из больниц в церковь не возили.
Спасо-Преображенский, бывший Всея гвардии собор — один из трёх соборных храмов, которые остались в красном Ленинграде не закрытыми и в тридцатые годы, и во время войны. И это, наверно, первый храм, в котором я побывал на богослужении. Конечно, в детстве. А потом уже стал ходить в Александро-Невскую лавру, в Троицкий собор. Уже в юности.
Про Кузмина я вот к чему.
Это его стихотворение, где Богородица беседует с архангелом, — оно всё удивительно точно в цель. Например, по поводу шитья. Вот, допустим, мы увидели случайно Богородицу дома одну. Что Она делает? За каким занятием, скорее всего, мы Её застали? Вряд ли за чтением, прядением, готовкой или домашней уборкой. Ясно — за шитьём.
Ну а вот интересно: что Она шьёт? Кому? И что за полотно лежит на солнышке, на пригорке? Как там дальше сказано в стихотворении:
Интересный вопрос. Но к нему мы ещё вернёмся. Сейчас что-то нахлынули воспоминания.
16 февраля 1982 года. Это был вторник. Да. Я вполне мог, прогуливая лекции, отправиться в Александро-Невскую лавру. Я тогда учился на втором курсе. Вообще-то, не учился, а дурака валял. Всякие там стихи, друзья-гении, поэтические девушки, кофепития под литературную беседу и так далее. А учёба побоку. А церковью я очень интересовался и поэтому вполне мог забрести в лавру, в Троицкий собор. Тем более что в этот день — именины моей крёстной. Вчера было пятнадцатое, Сретенье, а после Сретенья, шестнадцатого, — память Богоприимца Симеона и пророчицы Анны. А моя крёстная, бабушкина сестра, — Анна Александровна, в этот день именинница. Конечно, мог пойти.
Но не пошёл. Сейчас уже не вспомнить, почему. Вообще я это далёкое время смутно помню. Но знаю, что не был в тот день в лавре. Потому что если бы был — запомнил бы.
Я часто в те времена забредал в лавру, в Троицкий. Там сумрачно и покойно, там что-то странное читают вслух. И там икона Скоропослушница, которая меня, не знаю почему, притягивает, как магнитом. Так что было бы совершенно не удивительно, если бы я оказался там утром 16 февраля 1982 года и увидел бы следующее.
Допустим, я стою слева от главного нефа, в закоулке, где на стене икона — Богородица Скоропослушница, список с афонской. Около десяти утра. В дальнем углу собора отзвучало гулко-монотонное чтение непонятных мне книг.
Я увидел бы, как проворно задвигались какие-то служители, расстилая длинный ковёр к самому входу. Потом разные фигуры закружились у массивных входных дверей и замерли в ожидании — как будто в эти двери с улицы сейчас войдёт государь император со свитой. И двери действительно распахиваются, и входит — нет, вбегает — небольшого роста худенький человек: не старик, но такой пожилой юноша, которому под семьдесят, в длинной мантии, расцветкой напоминающей британский флаг, и в белом колпаке с оплечьем (это, кажется, называется «клобук»). Он входит очень лёгкой и энергичной походкой. Примерно так ходят ангелы, если им надо перемещаться по каменному церковному полу. Его лицо молодо, хотя и оформлено седой бородой и густыми бровями. И глаза, живые, будто бы выбегающие из-под бровей и хватающие всё вокруг, как непуганое дитя хватает интересные предметы.