«Это еще не все. У меня есть еще кое-что, что я хотел бы сообщить палате», – и он рассказал, что Гитлер пригласил его приехать в Мюнхен завтра утром, что Муссолини уже принял такое же предложение… у всех сердца учащенно забились, и у многих – по крайней мере у меня – появилось чувство благодарности, чувство восхищения премьер-министром, которое останется навсегда. У меня голова закружилась от нахлынувшего энтузиазма: мне хотелось обнять его. Он сказал еще пару слов, а затем палата поднялась и в буйном восторге принялась приветствовать его, громко выражая свое одобрение… Теперь мир спасен, а вместе с ним и вся планета{126}.

Черчилль долгое время доказывал, что фашизм – это более или менее нормально до тех пор, пока он использует свою силу и поддержку народных масс для борьбы с большевизмом на всех фронтах внутри страны и за рубежом. Как рассказывалось в предыдущей главе, Черчилль поддержал Франко и – по умолчанию – вмешательство итальянцев и немцев в испанскую гражданскую войну, чтобы обеспечить победу диктатору. Сомневался ли Черчилль когда-нибудь в своем решении? Действительно ли он верил, что все закончится Испанией? Неужели никто не подсказал ему, что немцы и итальянцы используют Испанию как полигон для подготовки к более масштабной войне? Даже если и так, тому нет никаких свидетельств в текстах, написанных им в этот период. В них он лишь выражает благочестивую надежду на то, что Испания сможет сама преодолеть разделение под руководством победителей в войне – Франко и католической церкви. Правительство Народного фронта во Франции оказывало моральную поддержку республике, но при этом выбрало политику невмешательства.

Великобритания и Франция принесли Чехословакию в жертву: Мюнхенское соглашение было подписано в сентябре 1938 г. и нарушено Гитлером в марте 1939 г. Чехословацкое правительство капитулировало. Пять месяцев спустя, 1 сентября, немцы вступили в Польшу, которая могла похвастать четвертой по величине армией в Европе. Символическое сопротивление, которое она оказала, было храбрым – кавалерия против танков, – но неэффективным. Польская государственность рухнула. Представители германского верховного командования, по-настоящему удивленные той скоростью, с которой они проглотили целых три страны, стали воспринимать своего ефрейтора более серьезно. Когда он сообщил им, что следующей целью будет Франция, они не дрогнули. Когда он далее подчеркнул, что будет лично руководить операцией, они кивнули в знак согласия. Коль скоро речь зашла о Франции, имелись кое-какие старые счеты, которые требовалось свести.

Выдержит ли линия Мажино? Французы не до конца в это верили, а в их военном руководстве назревал политический раскол. В письме жене де Голль отозвался о Мюнхене как о «капитуляции, которая даст нам короткую передышку, подобно пожилой мадам Дюбарри, которая, стоя на революционном эшафоте, умоляла: Encore un petit moment, M. le bourreau[145]»{127}. Разработанная на случай войны стратегия Франции носила в основном оборонительный характер, и после падения Польши французам не оставалось ничего другого, кроме как ждать атаки немцев. И здесь тоже де Голля не подвела его способность предвидеть будущее. В письме своему близкому другу и политическому союзнику Полю Рено через месяц после того, как была объявлена война, он доказывал, что Германия деморализует Францию психологически, заставляя ее ждать. Он прекрасно понимал, насколько угнетающе бездействие влияет на армию. «По моему скромному мнению, – предположил он, – нет ничего более срочного и необходимого, чем взбудоражить французский народ вместо того, чтобы убаюкивать его абсурдными иллюзиями оборонной безопасности»{128}.

Я сомневаюсь, что, говоря о необходимости «взбудоражить народ», де Голль имел в виду вооружить его и подготовить к сопротивлению, но именно это было необходимо и именно это оказалось бы чрезвычайно полезным в годы правления режима Виши, когда Франция была немецким протекторатом. Движение сопротивления все равно возникло, но это случилось позже. В 1939 г. для укрепления французской обороны англичане отправили сильный экспедиционный корпус. Тогда еще было невозможно ни представить себе, ни предсказать ту стремительность, с которой произойдет катастрофа, в которую погрузилась затем вся страна.

Командование вермахта откладывало вторжение во Францию (что сильно раздражало Гитлера), настаивая на том, что сперва нужно оккупировать Норвегию. Ее побережье протяженностью 15 тысяч миль делало Германию уязвимой. Британский военно-морской флот уже установил блокаду, отрезав доступ к Скандинавскому полуострову со стороны Северного моря. Это ставило под угрозу шведские поставки железа и руды, которые имели важное значение для производства боеприпасов и программы перевооружения в Германии. Два телефонных звонка из Берлина, и Дания была оккупирована за один уик-энд. Социалистическое правительство Швеции скорейшим образом подтвердило свой нейтралитет. Норвежцы доблестно оборонялись, но были смяты. Британская подводная лодка перевезла короля, его семью и придворных в Лондон{129}.

В 1940 г., когда немецкие танковые дивизии сосредоточились на границах Франции и Бельгии, во французской армии царила полная и безнадежная дезорганизация. Это не было результатом только лишь технических или стратегических просчетов. Франция была разделена политически. Пришедшее в 1936 г. к власти правительство Народного фронта под руководством Леона Блюма подвергалось атакам за то, что якобы представляло собой французскую версию «большевистско-еврейского заговора». Многие правые консерваторы, враждебно настроенные как к евреям, так и к коммунистам, в той или иной степени испытывали симпатии к фашизму. К их числу принадлежала бо́льшая часть руководства французских вооруженных сил. Именно их нежелание вдохновить войска на борьбу и повести их в бой привело к быстрой капитуляции Франции.

Мало кто мог себе представить, что Великобритания переживет падение Франции, и никто не верил, что американцы вмешаются, коль скоро вся Европа оказалась под железной пятой Германии. В тот критический год перед большинством людей правых убеждений во всей Европе стоял выбор не между Гитлером и Черчиллем, а между Гитлером и Сталиным, и – как у самого Черчилля в случае с Испанией – у них не было сомнений в том, на чью сторону встать. Этим, в частности, можно объяснить отсутствие объединенной воли к сопротивлению. Французские коммунисты парализовали сами себя тем, что молчали, пока немецкая армия вступала в их страну. Причиной этого была слепая преданность Москве, для которой с 23 августа 1939 г. действовал нацистско-советский пакт о ненападении.

Гитлер, взявший на себя непосредственное руководство операцией во Франции, сам удивлялся, как быстро рухнула линия Мажино. В конце концов, у союзников было 144 дивизии – в три раза больше, чем у немцев, и огромное превосходство в артиллерии и танках. Они располагали меньшим количеством истребителей, но в целом вполне могли оказать сопротивление. Моральный и политический крах французского верховного командования, а не проблемы с техническим обеспечением – вот что привело к поражению.

События развивались стремительно. 10 мая 1940 г. бельгийского и голландского послов в Берлине вызвали в министерство иностранных дел, где Риббентроп проинформировал их, что их страны вот-вот будут оккупированы и им придется расстаться со своим суверенитетом. Голландцы дали уклончивый ответ. Через четыре дня люфтваффе подвергло бомбардировке Роттердам, убив 800 мирных жителей. На следующее утро голландцы сдались. Их королева бежала в Лондон. Бельгия была захвачена через пару недель, а затем последовало падение Франции. Гитлер со своими генералами принял французскую капитуляцию в том же железнодорожном вагоне, в котором в 1918 г. была подписана капитуляция Германии. Фюрер скакал и прыгал от радости под фотокамерами немецкой прессы. Наконец свершилась месть за унизительный Версальский договор. Для укрепления авторитета Гитлера быстрая победа над Францией сделала больше, чем любое другое событие войны. Он пребывал, как об этом объявил Геббельс, «в полном блаженстве после своего грандиозного триумфа». В течение последующих нескольких лет военачальники редко будут ставить под сомнение его военные решения. Но политические и военные руководители Третьего рейха будут с сожалением вспоминать о совершенной ими стратегической ошибке, когда они, имея такую возможность, не добили англичан.

Французский народ ждал вторжения немцев со смешанными чувствами – с безразличием и страхом, что жутким образом напоминало настроение, царившее в 1814 г., за год до Ватерлоо, как его описывал Анри Уссе в своей книге «1814 год» (1814):

«Метафизическая идея» заключалась в замечании Сен-Жюста «Отечество – средоточие чести». В 1940 г. Сена унесла слишком много крови, чтобы этот призыв возымел хоть какой-то эффект. В правительство Виши вошли многие убежденные французские националисты. Последователи де Голля представляли незначительное меньшинство. После падения Франции главным вопросом для Черчилля и его генералов было то, как лучше всего в кратчайшие сроки вывести оттуда и доставить домой британские войска. Здесь им помогли сами немцы. Наступление под руководством генерала Хайнца Гудериана – ведущего немецкого стратега танковой войны и сторонника блицкрига – неумолимо развивалось до того момента, пока, к его огромной досаде, он не получил от Гитлера приказ остановиться. Именно это судьбоносное решение фюрера позволило Великобритании спасти максимальное количество войск любыми средствами, доступными в тех обстоятельствах.

Романтический образ – солдат перевозят с одного берега на другой в крохотных лодках – был очень полезен для пропаганды, но бо́льшая часть войск была эвакуирована силами Королевского военно-морского флота. Нервы Гарольда Николсона, который сам застрял во Франции после того, как немцы стремительно прорвались к Булони и Кале, были на пределе. Он смог раздобыть смертельную пилюлю на случай, если попадет в плен. Запись в его дневнике от 1 июня 1940 г. немногословна, но при этом хорошо отражает его настроение:

Мало кто из историков сомневается, что, если бы наступление немцев не было остановлено в одностороннем порядке, немецкая оккупация Соединенного Королевства – будь там Черчилль или кто-то еще – стала бы реальностью. В этом случае не было бы иного выхода, кроме как поставить Королевский флот на якорь в американских портах, как это предлагал Рузвельт, – идея, которую взбешенный Черчилль отверг{131}.

Что стояло за решением Гитлера? Историки не пришли к единому выводу. Тот аргумент, что германская армия была измотана и чрезмерно растянута, неубедителен. Никто из немецких генералов не принял эту версию, хотя Рундштедт[146] был осторожен, вспомнив, возможно, старую прусскую поговорку Man kann sich totsiegen! («Вы можете победоносно сойти в могилу!»). Но более вероятно, что, видя нерешительность Гитлера, он просто сказал ему то, что тот хотел услышать.

Решение принадлежало одному Гитлеру. Трудно поверить, что оно было принято исключительно из военных соображений. Фюрер уже не раз вызывал раздражение своих генералов вмешательством в ход проводимых ими операций. Когда германские войска находились в тридцати километрах от Дюнкерка, он приказал им остановиться. Начальник германского штаба генерал Гальдер выразил свою досаду в дневнике: «Танки и моторизованные соединения по высочайшему приказу стоят как пригвожденные на высотах между Бетюном и Сент-Омером; наступать им запрещено. Из-за этого ликвидация окруженных войск противника может продолжаться еще несколько недель. Это наносит большой урон нашему престижу и нашим дальнейшим планам». Каковы бы ни были конкретные причины, решение Гитлера носило политический характер.

Генерал Гудериан был в ярости. Будучи ведущим стратегом войны, он внес изменения в план Манштейна, атаковал Францию на двух фронтах и добился победы за шесть недель. Если бы решение было чисто военным, Гитлер обсуждал бы его с Гальдером и Гудерианом, а не с Рундштедтом, которого в кругах германского верховного командования считали тем, кто вечно поддакивает. Впоследствии высказывалось мнение, что это Рундштедт потребовал паузы в наступлении, чтобы пехота могла нагнать танки. Эта точка зрения не вполне убедительна. Такое объяснение этой ошибки, которую совершил сам Гитлер, было дано уже постфактум. Генералы не считали, что им нужно кого-то ждать для того, чтобы завершить эту военную операцию, которая на тот момент была не более чем зачисткой.

Объяснение, данное самим Гитлером через несколько дней, когда масштаб его ошибки стал очевиден, возможно, выглядит искусственно, но при этом содержит больше правды, чем кажется. Он сообщил своим коллегам, что решение об остановке наступления действительно было политическим. Его целью было подписание мирного договора с Великобританией: «Армия – это хребет Англии и Британской империи. Если мы уничтожим экспедиционный корпус, империя распадется. Поскольку мы не собираемся и не можем принять ее наследие, мы должны оставить империи шанс. Мои генералы не смогли этого понять»{132}.