Предполагал сначала устроить их где-нибудь в центре России, скажем в имениях великих князей Михаила Александровича или Николая Михайловича, с которым даже обсуждал подобный проект. Сразу выяснилось, что крестьяне настроены очень недоброжелательно. Невозможен был самый факт перевоза царя в те места через плотно населенные центральные губернии с крупными промышленными городами, через районы с тяжелыми сельскохозяйственными проблемами. Царю очень хотелось отправиться в Крым, на чем сосредоточились все его надежды, может быть, даже больше, чем на отъезд в Англию. Туда один за другим направлялись его родственники, прежде всего вдовствующая императрица. Собственно говоря, съезд в Крыму представителей свергнутой династии уже начинал вызывать беспокойство. Кроме того, стоял нерешенный вопрос – как провести царский поезд через всю Россию с севера на юг.
Почему я выбрал Тобольск, не намного, в конце концов, дальше Крыма? Некоторые монархисты утверждали (а может быть, и по сей день утверждают), что единственной причиной подобного выбора стало желание «отплатить царю той же монетой», отправив его в Сибирь, куда в прежние времена ссылали революционеров. На самом деле до Тобольска можно было доехать по северной дороге, минуя густонаселенные районы. Что касается стремления к мести, то какая необходимость организовывать переезд в Тобольск, когда до Петропавловской крепости или, еще лучше, до Кронштадта рукой подать.
Тобольск я предпочел исключительно потому, что он был действительно изолирован, особенно зимой. Город с зажиточным, выражаясь на прежний лад, довольным судьбой населением стоял в стороне от железных дорог, имел небольшой гарнизон и был лишен промышленного пролетариата. Вдобавок я знал о прекрасном тамошнем зимнем климате и вполне подходящем губернаторском доме, где императорская семья могла устроиться с определенным комфортом.
Эти соображения пришли мне в голову довольно любопытным и случайным образом. В 1910-х годах друзья нашей семьи уехали в Тобольск, где глава семейства получил пост губернатора. Тобольск неожиданно вспомнился вместе с услышанными в детстве рассказами, снимком губернаторской жены и дочки, сидящих в зимний день на тройке перед подъездом резиденции. Подумав о Тобольске, я уточнил свои детские воспоминания с помощью комиссара Временного правительства, ответственного за бывшее министерство императорского дома, П. Н. Макарова и члена Думы Вершинина – двух человек, которым я доверял полностью, – направив их на место в надежде получить подробные сведения с учетом интересов императорской семьи.
Наконец, когда приблизительная дата отъезда была назначена, я поговорил с императором в ходе одного из своих регулярных визитов в Царское Село, описал нелегкую ситуацию в Санкт-Петербурге, предложил готовиться к отъезду. Конечно, сообщил об отказе британского правительства, только не уточнил, куда их повезут, посоветовав лишь сполна запастись теплой одеждой. Он очень внимательно меня выслушал. Я начал заверять его, что беспокоиться нечего, переехать необходимо в его собственных интересах и всех членов семьи, а он вдруг проницательно посмотрел на меня и сказал: «Я не опасаюсь. Мы верим вам. Если вы говорите, что это необходимо, значит, так и есть… – И повторил: – Мы вам верим». Наши взгляды встретились. Возможно, в моих глазах читалось удовлетворение: царь, так редко веривший другим, переживший предательство приближенных, теперь выражает доверие тому, кого его жена совсем недавно желала увидеть повешенным.
Разумеется, он проявлял ко мне доверие не только в тот раз, и я не однажды видел под маской монарха лицо несчастного одинокого человека.
Очень хорошо помню первое посещение императорского семейства. Было это где-то в середине марта во время моей первой инспекции недавно организованной охраны дворца. Я обошел все постройки, обсудил текущие дела с комендантом, инспектором охраны, потом попросил обер-гофмаршала графа Бенкендорфа предупредить царя о своем желании повидать его и императрицу. Старый аристократ с моноклем в глазу, согласно этикету, обещал доложить его величеству. Вскоре вернулся, торжественно провозгласив: «Его величество милостиво согласился принять вас». В своих глазах он всегда был и по-прежнему оставался обер-гофмаршалом императорского двора, видя во мне простого министра, явившегося представиться его императорскому величеству.
Честно признаюсь, вовсе не равнодушно я ожидал первой встречи с Николаем II. В прошлом с его именем было связано слишком много жестоких и страшных событий, я боялся не совладать с собой, не преодолеть свои тайные чувства. Тем не менее, сильно надеялся проявить к императору в беседе строжайшую корректность, и ничего более. Шагая по нескончаемо длинному коридору, невольно старался сдерживать эмоции.
Наконец мы с графом дошли следом за вестовым до комнат, отведенных царским детям. Здесь гофмаршал вновь обратился к церемониалу, оставил меня перед закрытой дверью, пошел докладывать. Потом распахнул обе створки со словами: «Его величество приглашает вас». Мое настроение вдруг совершенно изменилось. Хватило нескольких секунд, нескольких шагов по комнате навстречу императору. Из дверей приемной, открытых Бенкендорфом, я сразу увидел за дверью в смежную комнату всю императорскую семью. Они собрались чуть левее от двери за круглым столом у окна, сбившись в растерянную встревоженную кучку. От нее довольно нерешительно отделился мужчина среднего роста с военной выправкой и, сдержанно, слабо улыбнувшись, шагнул ко мне. Это был император. Дойдя до дверей, он смущенно замешкался, словно не зная, что делать, не зная, что сделаю я, как себя поведу. Встречать меня, как положено хозяину, или ждать от меня первых слов? Протягивать ли руку?
Я инстинктивно в мгновение ока оценил ситуацию: семья в смятении, испуганная свиданием с глазу на глаз со страшным революционером, переживающая мучительно тяжелое положение Николая II. С ответной улыбкой я шагнул к нему, протянул руку, по обыкновению кратко представился: «Керенский», как всегда делал при первой встрече. Николай II ответил рукопожатием, мигом оправился от смущения, вновь улыбнулся, повел меня к семье.
Дочери и маленький цесаревич с нескрываемым любопытством пристально меня разглядывали. Александра Федоровна, стоя на месте, напряженная, враждебно настроенная, надменная, властная, непримиримая, медленно, нехотя подала руку. Мне со своей стороны не сильно хотелось ее пожимать; наши ладони едва соприкоснулись.
Я сразу понял, насколько различаются по характеру и темпераменту царь и царица. Видел перед собой женщину волевую, умную, властную, теперь ожесточенную и неуравновешенную. Поистине поразительно, что в краткие мгновения мне открылись психологические последствия трагедии, которая долгие годы разыгрывалась в дворцовых стенах. Первое впечатление об императрице не изменилось после наших немногочисленных дальнейших встреч.
Завершив обмен приветствиями, я осведомился о здоровье членов семьи, сообщил, что заграничные родственники живо интересуются их судьбой, добавил, что сразу же передам все послания, какие они захотят им отправить. Узнал, нет ли у них каких-нибудь жалоб и нужд, попросил ничего не бояться, не беспокоиться, полностью доверяя Временному правительству.
Затем мы с императором прошли в соседний зал, где я повторил, что он в полной безопасности, хотя к тому времени к нему окончательно вернулось привычное бесстрастное спокойствие. Он спросил о военной ситуации, пожелал нам успеха в решении новой нелегкой задачи. (Все лето бывший царь чрезвычайно интересовался войной, читал газеты, расспрашивал каждого посетителя.) Некоторые члены царского дома говорят, будто слышали, что я при первой встрече особенно старался оправдать наложенное на него Временным правительством наказание, уговаривая больше не опасаться крайних мер. Я ничего такого не помню, хотя вполне мог сказать нечто подобное.
Теперь после ужасов большевистского террора трудно даже представить, что Николай II, сидя на престоле, казался чудовищем, прозванным – подумать только! – Николаем Кровавым. Какая ирония звучит теперь в этих словах! С тех пор мы повидали утопивших в крови всю Россию «героев», вышедших из народа, из интеллектуальной элиты, которые без колебаний приносят в жертву собственных братьев…
Я вовсе не утверждаю, будто большевизм оправдывает царизм. Напротив, царизм породил большевистскую тиранию. Причина в царизме; беды, с которыми по сей день борется моя родина, только следствие.
Тем не менее, я вполне убежден, что красный террор вынуждает нас или вынудит в скором будущем пересмотреть вопрос о личной ответственности Николая II за несчастья и катастрофы во время его царствования. По крайней мере, я уже не вижу в нем «бесчеловечного зверя», каким он еще недавно казался. В любом случае сегодня лучше представляются человеческие аспекты его действий, выясняется, что он боролся с терроризмом без всякой личной злобы. Разве его с колыбели не держали в полной изоляции от народа? О слезах и страданиях миллионов людей ему было известно только из документов и справок о принятых правительством мерах во имя порядка и мира.
Кроме того, царю с детства внушали, что его личные интересы и интересы страны одинаковы. Вспомним, он непоколебимо верил, что без самодержавия России не существует. Рабочие, крестьяне, расстрелянные студенты были для него истинными врагами народа, далекими, чужими, даже, собственно, не людьми, а отвлеченными понятиями, цифрами, которые надо свести к нулю ради мира и благополучия миллионов верноподданных.
Безусловно, все казни, совершавшиеся при старом режиме, обращаются в ничто по сравнению с потоками крови, пролитыми большевиками. Видя сегодня, что ни отличное образование, ни жизнь в народной среде, ни высокие социалистические идеалы, ни исчерпывающий политический и общественный опыт не способны убить в человеческом существе примитивного зверя с жаждой власти, триумфа, которую утоляют лишь слезы, кровь и страдания женщин и детей, мы готовы признать, что Николай II не был лишен ни доброты, ни жалости, хотя проявлению этих чувств препятствовало его окружение и традиции самодержавия.
В ходе последующих визитов в Александровский дворец я постоянно открывал, разгадывал человеческие черты под маской императора и, возможно, добрался до сути. Это был человек крайне замкнутый, сдержанный, недоверчивый, бесконечно презирающий прочих. Не слишком умный, посредственно образованный, на удивление лишенный жизненной силы, он совершенно, даже инстинктивно не разбирался ни в людях, ни в жизни. Его полное равнодушие к окружающему миру ошеломляет. Можно сказать, что он никого не любил, никого не ценил, ничему не удивлялся. Такое безразличие к происходившему вокруг придавало его облику и поведению нечто автоматическое, неестественное. Присмотревшись к его лицу, я все больше и больше видел в нем маску. Под улыбкой, под обворожительным взглядом скрывалось что-то мертвое, ледяное, бездна одиночества, пучина отчаяния… Подобные люди становятся мистиками, страстно жаждут небесной жизни, поэтому земные дела не волнуют их, а утомляют, порой раздражают. Возможно, земные блага слишком быстро и легко ему доставались.