Глава 9

Измена, трусость и обман

Теперь, доведя историю бывшего императора до критического поворотного момента, вернемся к перипетиям внезапного крушения царизма и посмотрим, действительно ли отрекшийся от престола Николай II был полностью изолирован от народа и армии усилиями почти всех командующих и некоторых великих князей.

«Изолирован от народа… усилиями генералов» – в таких обстоятельствах подобные выражения намекают на тайный предательский сговор, на дворцовый переворот под покровом ночи, когда заговорщики, оставляя преданный монарху народ в неведении о своих действиях, навязывают императору свою волю и объявляют его низложенным. Если так, что же при этом делает народ и армия? Поднимаются против изменников генералов и великих князей, против нового правительства, созданного узурпаторами? В конце концов, всего девять месяцев спустя большевики взяли власть в столице и во всех других больших и малых городах силой ружей и пулеметов, утопили страну в море крови, по сей день правя только методами террора.

Но когда пала монархия, власть перешла в другие руки, можно сказать, без единого выстрела как на фронте, так и внутри страны, не считая кратких стычек с полицией в Санкт-Петербурге. За крушением российской монархии не последовала своя Вандея[13], швейцарской гвардии не пришлось защищать последнего императора. Вовсе нет: личный императорский конвой с красными бантами расхаживал по Царскому Селу перед дворцом, который ему было поручено охранять.

Допустим даже, что в отсутствие императора Царскосельский гарнизон (составленный из отборнейших частей) за одну ночь распропагандировали агитаторы, прибывшие из Санкт-Петербурга. В отличие от Людовика XVI, окруженного в Версале разнузданной буйной толпой, царь далеко не был «изолирован» от своих солдат, находясь в Ставке Верховного главнокомандующего, откуда можно было добраться до любой армии, куда можно было с любого фронта призвать войска. В окопах сидели тысячи и тысячи «русских храбрецов», которых Александра Федоровна предпочитала считать «простыми неграмотными людьми». Увы, как известно, все части, направлявшиеся к Санкт-Петербургу с фронта, присоединялись к революционерам, даже не добравшись до места назначения.

Что говорил народ? Как только из Санкт-Петербурга начали поступать сведения о революции, в городах с полным спокойствием признали новое правительство, «поддерживая революцию». Первой подала пример Москва, древняя столица России, столь ревностно чтившая свое прошлое.

Запрос командующим фронтами служил пробным камнем в попытке заручиться военной помощью против революции, против Санкт-Петербурга и Москвы. Алексеев просил каждого оценить настроение войск на своем участке, высказав также личное мнение. Судя по результату, царя изолировали от армии и народа Распутин и «немка» императрица. Подобное убеждение офицеров и солдат заставило командующих высказаться за отречение. Не только в Петербурге, но и на фронте не нашлось ни единой части, на которую мог бы рассчитывать император. Во всей армии лишь один «верноподданный его величества», не пренебрегший долгом (других случаев я, по крайней мере, не знаю), был готов сражаться до конца. Граф Келлер, командующий кавалерийским корпусом, отказался подчиняться «бунтовщикам» и злой воле «подлой пьяни», призывая к организованному сопротивлению. Тщетно: за ним не последовал ни один офицер, и граф Келлер покончил с собой. А другие?

«Кругом измена и трусость и обман…»

Кого имел в виду царь, написав в ночь отречения эту страшную фразу? Наверняка не далеких от него солдат и народ. Вряд ли он теперь назвал бы изменниками возглавивших революцию политиков и государственных деятелей, в которых издавна видел врагов: «Враги Григория – наши враги». Уже не было подходящей возможности подозревать в обмане таких военных и общественных деятелей, как Алексеев или Родзянко, которые давно говорили ему правду, рискуя ради спасения монархии навлечь на себя «императорскую немилость», уговаривая пойти на уступки армии и народу или хотя бы выгнать из дворца Распутина с его ставленниками.

Нет, царь в тот критический час чувствовал себя в литерном составе точно так же, как его супруга Александра Федоровна в опустевшем царскосельском дворце. Проведя жизнь и двадцать три года царствования в кругу избранной свиты, император внезапно остался в своем поезде, в своем вагоне в полном одиночестве, видя, что все вокруг, за немногими исключениями, изменилось, изменились даже те, чье существование было связано исключительно с императорской фамилией и двором.

По пути в Псков придворные еще с трепетом надеялись, что ему удастся сторговаться с Думой. Но когда о сделке уже не было речи, каждый думал только о себе.

Внешне жизнь и этикет в императорском поезде остались неизменными. По утрам дворцовый комендант, как обычно, являлся с докладом, адъютанты, как прежде, поочередно заступали на службу, за обедом и ужином соблюдались строгие формальности. Несмотря на это, генералу Воейкову, по его признанию, казалось, что все в окружении императора «походили на манекены», а придворный этикет – пустая видимость. Звучали прежние приветствия, расточались улыбки, но слова имели иной смысл. Губы улыбались, а глаза бегали, головы склонялись не с прежней легкостью, с иным чувством. Что может быть естественнее для человека? Сам монарх стал лишь тенью прошлого, и вокруг него вместо живых людей двигались только тени, как в волшебном фонаре.

Через пару дней в Могилеве некоторые придворные догадались, что пора снять с эполет инициалы государя, припрятать золотые аксельбанты. 8 марта генерал Алексеев телеграфировал Брусилову: «Низложенный император понимает ситуацию и дозволяет снять инициалы и эполеты».

Поистине болезненный момент наступил 9 (22) марта, когда царь (уже находясь под арестом) сошел на перроне царскосельского вокзала. «В императорском поезде еще было много народу, – замечал полковник Кобылинский (говоря, естественно, о свите), – но все, только выйдя из вагона, быстро рассыпались в разные стороны по перрону, оглядываясь украдкой, одни испуганно, другие вопросительно. Очень хорошо помню, как генерал-майор Н. взял ноги в руки, а вместе с ним, по-моему, командир железнодорожного батальона. Зрелище довольно неприглядное».

Измена, трусость, обман фактически кругом.

«Среди лиц, особо приближенных к императору до отречения, – писал Соколов в докладе о результатах следствия, – можно назвать Нарышкина (глава походной канцелярии), графа Граббе, командовавшего конвоем, герцога Лейхтенбергского (адъютант императора), двух других адъютантов Н. П. Саблина и Мордвинова, секретаря царицы графа Апраксина. История Нарышкина, бежавшего из императорского поезда сразу после приезда в Царское Село, известна. Перед отъездом в Тобольск царю разрешили взять с собой нескольких человек по своему выбору. Он снова выбрал Нарышкина. Тот, узнав о желании царя, попросил сутки на размышление. Его величество не захотел ждать и назвал И. Л. Татищева.