– В 1915 году, если помните, вы отправили Маклакова в отставку.

– Да, и теперь жалею об этом, – ответил царь, глядя прямо в глаза Родзянко. – Он отнюдь не глуп…

– Надо принимать меры, государь, – настаивал Родзянко.

– Я поступаю по велению Божию.

– Действительно, ваше величество должны горячо молиться, серьезно просить, чтобы Бог указал верный путь, ибо любой шаг может стать фатальным.

Император поднялся.

– Я оставляю вас, государь, – сказал Родзянко, – твердо уверенный, что в последний раз вам докладывал.

– Почему?

– Я полтора часа описывал ситуацию и по всему вижу, что вас повели по опаснейшему пути… Вы хотите распустить Думу. В таком случае я уже не председатель, больше не буду вас посещать. Самое худшее мое предчувствие и убеждение, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать.

– Откуда вам известно?

– Из общего развития событий. Нельзя играть достоинством и волей народа подобно назначаемым вами людям. Нельзя делать всяких распутиных главным стержнем политики. Государь, вы пожинаете то, что посеяли.

– Что ж, на все воля Божья, – заключил царь, завершив аудиенцию.

Беседа закончилась явным разрывом. Собственно, иначе и быть не могло; когда Родзянко делал свой доклад, распорядители уже задумали разгон Думы. Замечание царя насчет Маклакова имело гораздо более глубокий смысл, чем думал Родзянко: бывшего министра внутренних дел (царского фаворита) вызвали во дворец для составления манифеста, предназначенного для публикации после роспуска Думы.

Разворачивалась подготовка к осуществлению протопоповского плана «решительных действий» – роспуска Думы, основного источника недовольства. Когда начались рабочие волнения и голодные бунты, их подавили военной силой. Наконец, осенью 1916 года после своих встреч с немцами в Стокгольме Протопопов открыто заявил: «Россия неспособна продолжать войну: экономически истощенная, с недостаточно развитой тяжелой промышленностью, невежественным, склонным к анархии населением, она стоит на грани революции, которая произойдет только в виде неукротимого бунта. Поэтому необходимо прощупывать почву, выясняя, на каких условиях Германия готова заключить мир со всеми союзниками». Если рассматривать ситуацию в России с такой точки зрения, то Дума действительно стояла на пути прогресса, поскольку стремилась добиться «искреннего союза царя с народом», который позволил бы привести войну к победному концу. Однако, как только победа была сочтена невозможной, следовало сосредоточить усилия на одном, самом главном – спасении монархии от революции.

К середине января план военных действий против рабочих и в целом населения Санкт-Петербурга был разработан. «Губернатор, – писал в 1918 году Протопопов в своих воспоминаниях, – передал мне список зданий в разных районах города, где должны были сосредоточиться вооруженные части гарнизона, с указанием численности каждой и мест, откуда будет вестись стрельба. Командовать всеми должен был генерал Чебыкин, поставленный во главе оборонительных сил. Солдаты, отряды пешей и конной полиции, жандармский корпус были переданы под командование офицеров, специально назначенных для руководства боевыми действиями в каждом административном районе столицы. Согласно этому плану, первой должна была действовать полиция, потом на сцену выходили казаки с нагайками. Войска с ружьями и пулеметами оставались в резерве на случай необходимости».

Впрочем, военных сил, имевшихся в распоряжении Протопопова, оказалось недостаточно, так как из всего огромного санкт-петербургского гарнизона к действиям против населения можно было привлечь «только самые надежные части резервных гвардейских батальонов». Поэтому Протопопов заявил царю о настоятельной необходимости отозвать с фронта несколько верных гвардейских полков. Царь сначала ничего не ответил. Но через несколько дней «совершенно неожиданно, – говорит Протопопов, – когда я отдыхал за час до начала званого вечера, его величество мимоходом сказал: «Я подумал, что гвардейские кавалерийские части слишком долго находятся под огнем, хочу дать им отдых. Я приказал Гурко направить на их квартиры конных гренадеров, уланов, конногвардейцев и казаков с Урала». «Государь, я рад слышать такое решение», – ответил я. Он едва заметно улыбнулся, пожал мне руку крепче обычного и попрощался. Подобные меры, принятые царем, дали мне надежду на облегчение».

Однако гвардия не захотела покидать фронт, возможно не желая выглядеть в глазах страны «монархическим арьергардом», по ироническому выражению некоторых офицеров. В ночь на 21 февраля (6 марта), накануне своего последнего отъезда в Ставку Верховного главнокомандующего, располагавшуюся в Могилеве, царь вдруг вошел в зал царскосельского дворца, где Протопопов докладывал царице.

«Несмотря на свойственное ему удивительное самообладание, – говорит Протопопов, – я видел, что он обеспокоен. Встретил взгляд жены, выдавил улыбку. «Ничего особенного, но я должен прервать ваше совещание, – сказал он. Потом обернулся ко мне, добавил: – Пройдемте ко мне в кабинет», – и вышел. Его величество молча шел по коридору, я следом. Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении. Несколько минут длилось молчание. «Знаете, что сделал Гурко? – сказал он. – Вместо четырех гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа». Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев. «Это уже переходит всякие границы, государь, хуже, чем неповиновение. Гурко обязан с вами советоваться, прежде чем изменять ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооруженных силах». – «Вот именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы еще считаете мой отъезд на фронт преждевременным». – «Ситуация, государь, требует вашего одновременного присутствия в двух местах. Вы должны поспешить в Ставку и поскорей вернуться. Надо им внушить, что нельзя не исполнять императорские приказы». – «Разумеется!.. Я сделаю Гурко самый серьезный выговор и пришлю вам кавалерию».

Однако последняя надежда не оправдалась, конная гвардия так и не пришла.

22 февраля (7 марта) император отправился в Ставку, несмотря на настойчивые уговоры царицы и Протопопова не покидать в столь опасной ситуации Царское Село. Спустя ровно пятнадцать дней, 2 (15) марта, на станции под Псковом царь был вынужден подписать отречение от своего имени и, ко всеобщему удивлению, от имени сына.