Осенью того же года при помощи Распутина и его сообщника Бадмаева, тибетского шамана, в «круг» царицы вошел Протопопов. Ранее умеренный либерал, вице-председатель Думы, Протопопов присоединился к распутинской клике и, к общему изумлению, был назначен министром внутренних дел, объявив с той минуты войну Думе и всем прочим общественным организациям.
«Наш Друг с Калининым [псевдоним Протопопова в окружении Александры Федоровны] просят тебя немедленно закрыть Думу… Разгони Думу как можно скорее… Всегда помни про сон нашего Друга… Для этого тебе никто не понадобится, кроме Протопопова…»
Отчаянная ненависть всей страны к Распутину, достигшая лихорадочного накала, только подтверждала в глазах царицы его необыкновенную святость. «Подобно Самому Христу, – писала она царю, – он терпит преследования книжников и фарисеев».
Постепенно управление государством полностью перешло в руки императрицы, которая ежедневно совещалась с Распутиным в «малом доме» Анны Вырубовой у ворот царскосельского дворца.
Зимой 1916 года критически обострилась продовольственная проблема, и царица рискнула решить ее самостоятельно, не связываясь со Ставкой Верховного главнокомандующего.
«Прошу прощения за то, что я сделала, – пишет она царю, отсылая ему на подпись указ о передаче вопросов снабжения страны в ведение Протопопова, – но это необходимо – наш Друг говорит, абсолютно необходимо… Я решилась взять на себя ответственность за эту меру, поскольку Григорий сказал, что Протопопов все возьмет в руки, покончив со всякими Союзами и прочими спасителями России».
Однако в Думе, Государственном совете, во всей стране быстро росло возмущение Протопоповым. В первые дни декабря 1916 года императрица вместе с г-жой Вырубовой отправилась в Ставку Верховного главнокомандующего защищать любимого министра. Их поддержала телеграмма Распутина: «Я ставлю на Калинина. Дайте власть ему одному, пусть работает мозгами». «Калинин» был спасен, царица осталась довольна: «Ты сказал все, что следовало, проявил свою волю относительно Протопопова, и мы не напрасно старались, будь к нему добр, оставайся твердым, не уступай… Я поддержу тебя своим терпением, как слабого ребенка с нежным сердцем, который нуждается в наставлении, но слушает дурных советчиков, когда человек Божий говорит ему, что надо делать…»
Позже она писала по поводу отложенного созыва Думы: «Наш Друг тебя просит закрыть ее, мы с Анной тебе пишем… Стань Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом…»
И наконец: «Мы воюем со всеми, надо твердо держаться».
Глава 5
Отступление царя
Мы воюем со всеми! Царица с Распутиным действительно воевали с народом, армией, великими князьями, со всей Россией.
А царь? На чьей стороне он стоял? Что в то время делал? На эти вопросы мы найдем ответ в воспоминаниях В. Н. Коковцова.
17 января 1917 года бывший премьер-министр в последний раз виделся с императором Николаем II.
«Никогда не забуду той последней встречи, – пишет он, – и оставшееся впечатление никогда не изгладится из моей памяти… Государь сразу принял меня. Когда я шагнул к нему в кабинет, он стоял у окна возле двери, в которую я вошел, где и оставался во время беседы вместо того, чтобы пройти к рабочему столу и, как всегда, пригласить меня сесть. Мне показалось, будто дверь в гостиную приоткрыта (чего прежде никогда не бывало), и за ней кто-то стоит. Может быть, это была лишь иллюзия, но ощущение не покидало меня за все время аудиенции. Вид царя меня так поразил, что я не осмелился осведомиться о его здоровье. За тот год, что мы не встречались, он стал просто неузнаваемым. Лицо страшно осунувшееся и усталое, сплошь в мелких морщинках. Глаза, всегда мягкие, теплые, потускнели, взгляд блуждал безостановочно, неспособный, как прежде, внимательно сосредоточиться на собеседнике. Белки глаз сильно пожелтели, радужка утратила цвет, стала серой, почти безжизненной… На лице его величества было какое-то потерянное выражение, с губ не сходила печальная вымученная улыбка… Он выслушал меня до конца все с той же безутешной улыбкой, беспокойно переводя взгляд из стороны в сторону. Я только спросил, не соизволит ли он милостиво дать мне несколько советов по поводу возложенной им на меня задачи. Этот вопрос (по-моему, чрезвычайно простой, и мне никогда в голову не приходило, будто император с его великолепной памятью может забыть то, что говорил своему министру внутренних дел два-три месяца назад) привел его в замешательство, которое мне показалось абсолютно необъяснимым. Только натужная невыразительная, даже неуместная улыбка не сходила, как я уже говорил, с его лица. Император смотрел на меня так, словно молил о помощи и просил напомнить о том, что полностью ускользнуло из памяти».
Когда Коковцов освежил наконец царскую память, «его величество совсем растерялся, долго молча смотрел на меня, как бы собираясь с мыслями, припоминая нечто на миг забытое. Наконец, после долгого молчания, показавшегося мне бесконечным, его величество ответил, но все с той же скорбной улыбкой… Она не исчезала, пока он пожимал мне руку и сам открывал передо мной дверь в приемную».
Внешний вид и поведение царя глубоко поразили бывшего премьера. В приемной он столкнулся с обер-гофмаршалом графом Бенкендорфом и доктором Боткиным. «Даже сегодня, через столько лет, признаюсь, меня душат слезы. Я обратился к Боткину с вопросом: «Скажите, разве вы не видите, в каком состоянии его величество? Он на грани душевной болезни, если уже ею не поражен…»
«Я всегда был в этом убежден, – писал позже Коковцов. – По-моему, в то время царь был тяжело болен, и я сомневаюсь, что он понимал, что вокруг происходит, не говоря уже о деталях. Как бы там ни было, могу сказать, что никогда не видел царя таким растерянным, как в завершающий момент нашей последней встречи всего за пять недель до Февральской революции, которая смела все, что было мне дорого, и привела императора к трагическому концу ночью 16 июля 1918 года в Екатеринбурге».
Этот рассказ о состоянии царя накануне крушения монархии воспринимается почти как медицинское свидетельство о душевном расстройстве. Он был впервые опубликован осенью 1933 года.
7 января 1917 года (по новому стилю) французский посол Палеолог тоже в последний раз встретился с императором. Николай II произвел на него такое же впечатление. После долгой беседы он оставил царя «с глубоким чувством огорчения и озабоченности. Все его речи, особенно долгие минуты молчания, рассеянный, как бы невидящий взгляд, туманные мысли, вообще непривычное утомленное выражение подтверждали возникшее не один месяц назад чувство, что царь уже покорился судьбе, не веря больше ни в свою миссию, ни в свои действия, лишенные всякого воодушевления, и, смирившись с мыслью о неминуемой катастрофе, готовился к мученической гибели».