Рузский. Затратив столько жизней на борьбу с неприятелем, нельзя теперь останавливаться на полдороге и необходимо довести войну до конца, соответствующего нашей великой родине; надо найти средство для умиротворения страны. Не можете ли вы мне сказать, в каком виде намечается решение династического вопроса?
Родзянко. С болью в сердце буду теперь отвечать. Еще раз повторяю – ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо – войну довести до победного конца и в руки немцев не даваться.
К Государственной Думе примкнул весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны; то же повторяется во всех городах; нигде нет разногласия, везде войска становятся на сторону Думы и народа… Присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном только подлила масла в огонь и приведет только к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающие своих офицеров и начальников, нет никакой возможности; кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы.
Рузский. Войска в направлении Петрограда с фронта были отправлены по общей директиве из Ставки, но теперь этот вопрос ликвидируется; генерал-адъютанту Иванову несколько часов назад государь император дал указание не предпринимать ничего до личного свидания… Необходимо найти такой выход, который дал бы немедленное умиротворение. Со стороны его величества принимаются какие только возможно меры, и было бы в интересах родины и той отечественной войны, которую мы ведем, желательным, чтобы почин государя нашел бы отзыв в сердцах тех, кои могут остановить пожар.
Р о д з я н к о. Вы истерзали вконец мое и так растерзанное сердце… но, повторяю вам, я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал… время упущено и возврата нет… народные страсти разгорелись в области ненависти и негодования…
Рузский. Еще несколько слов… имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно; что если анархия, о которой вы говорите, перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти. Подумайте, что будет тогда с родиной нашей.
Родзянко. Не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней…»
Несколько позже, в 9 утра, генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего генерал Лукомский говорил по прямому проводу с начальником штаба Северного фронта генералом Даниловым, отчасти еще проясняя последние слова председателя Думы.
«…А теперь, – сказал Лукомский, – прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться».
В 10.30 генерал Рузский получил от генерала Алексеева телеграмму с результатами опроса командующих фронтами по поводу отречения. Все – великий князь Николай Николаевич с Кавказского фронта, Брусилов с Юго-Западного, Эверт с Западного, Сахаров с Румынского, адмирал Непенин с Балтийского флота – просили царя отречься. Адмирал Непенин добавлял: «Я с огромным трудом удерживаю флот и войска в подчинении моим приказам… Если не принять решение в ближайшие часы, мы получим катастрофу, которая принесет нашей стране неисчислимые страдания». Сам генерал Алексеев полностью соглашался с прочими военачальниками.
Собрав все сведения, поступавшие из столицы и армии, захватив с собой генералов Данилова и Саввича, Рузский отправился с докладом в царский вагон. Настали последние минуты существования российской монархии.
Выслушав генерала Рузского и прочитав телеграммы командующих, «его величество, – пишет Данилов, – прошел к своему столу, с отсутствующим видом посмотрел в окно сквозь опущенные шторы. Выглядел он нормально, на лице ничего не отражалось, только на губах мелькнула непривычная кривая усмешка, которой я никогда раньше не видел. Он явно боролся в глубине души с мучительным решением. Ни один звук не нарушал длившегося молчания. Двери и окна были герметично закрыты. Чего бы мы не дали, чтобы нарушилось это молчание!
Вдруг император Николай резко к нам обернулся и твердо произнес: «Я решился… Я отказываюсь от престола в пользу моего сына Алексея». Сказав это, он перекрестился, мы последовали его примеру. «Благодарю всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что так же будете служить моему сыну». Торжественный и скорбный момент».
Было это в 3 часа дня 2 (15) марта 1917 года.
Вечером два члена думского Временного комитета, Гучков и Шульгин, оба консерваторы и монархисты, прибыли в Псков повидаться с царем. Перед ними стояла задача уговорить государя отречься в пользу сына, но никаких уговоров не потребовалось. Расспросив доктора Федорова о здоровье цесаревича, царь изумил думских делегатов и собственных генералов, ответив на обращение Гучкова таким образом: «Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься… В три часа дня я принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, подумав, пришел к заключению, что расстаться с ним не могу, и передаю престол брату Михаилу. Я хочу жить около Алексея и воспитывать его… Надеюсь, вы поймете чувства отца…»
Утром 3 марта в ходе встречи в Санкт-Петербурге с членами Временного правительства и Временного комитета новый «император» Михаил выслушал сторонников (двух) и противников (всех остальных) своей коронации. И сразу решил не всходить на престол до решения Учредительного собрания о форме правления в России. Было слишком поздно спасать монархию.
«Мы хорошо понимали, – говорит Родзянко, – что великий князь с его приверженцами в данный момент совершенно разбиты, больше не имея в своем распоряжении верных войск и никакой возможности рассчитывать на поддержку армии. Он вдруг спросил у меня на утренней встрече 3 марта, смогу ли я гарантировать ему жизнь, если он примет корону, и я был вынужден ответить отрицательно, не имея вооруженной силы, на которую можно было б рассчитывать…
Лучшей практической иллюстрацией служит случай с самим Гучковым. Когда они с Шульгиным вернулись из Пскова с актом отречения в пользу брата Николая II, он немедленно отправился в депо и в бараки железнодорожников, всех созвал, огласил новый акт, воскликнув в заключение: «Да здравствует император Михаил!» Рабочие прервали напряженное молчание, пригрозили его расстрелять, и Гучкову пришлось не без труда спасаться в роте ближайшего полка. В то же время, конечно, были и сторонники великого князя Михаила, вступление которого на престол развязало бы гражданскую войну в столице».
В 2 часа ночи 3 марта литерные поезда «А» и «Б» тронулись с пустого псковского перрона к Могилеву в Ставку Верховного главнокомандующего. В ту ночь царь записал в дневнике: «2 марта. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев – всем главнокомандующим. К 2 1/2 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержании армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил; и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого.
Кругом измена и трусость и обман!»