— Сигурд умер.

Она реагирует на мои слова и вполне предсказуемо, и в то же время странно. Потрясенно ахает, бросается ко мне и, обхватив меня руками, крепко прижимает к себе; покачивается вперед-назад, и я тряпичной куклой покачиваюсь в ее руках, позволяя ей болтать меня туда-сюда. Она сдавила меня так, что не вздохнуть, и шепчет мне в волосы: «Ох, Сара, ох, Сара, ох, Сара…» Когда же наконец отпускает меня, я вижу, что из ее глаз уже льются слезы, а по щекам черными потеками размазалась тушь.

Странно, что реакцию, которую ждут от меня, демонстрирует Анника. Я апатична, витаю вдалеке и зацикливаюсь на случайных обстоятельствах: доставщик пиццы, говорок полицейских, кто на какое кресло сядет… Анника же сразу выхватывает суть. Сигурд умер. Какой ужас. Главное — это. Никто не любил Сигурда, как я, — почему же плачу не я?

Анника поднимает руку и ладонью размазывает слезы: черные потеки на ее щеках превращаются в широкие серые полосы. Она вытирает руку о жакет и подает ее Гюндерсену.

— Я сестра Сары, — говорит она. — Анника Латхус, адвокат.

Мне так странно, когда люди, представляясь, называют свою профессию; вроде бы так ей гордятся, что хватаются за любой повод упомянуть о ней. Сигурд тоже такой. Он ждал, что все придут в восторг и изумление, узнав, что он архитектор, — почему, не знаю; не припомню, чтобы кто-нибудь в ответ на это отреагировал иначе чем учтивым кивком. В лучшем случае из вежливости задавали пару вопросов.

Но тут я понимаю, что Анника постоит за меня. Пусть Гюндерсен знает, что за его действиями следит человек, разбирающийся в юриспруденции. Хотя его это, похоже, не впечатлило; он пожимает ей руку, не вставая. Его ассистентка на минуту прекращает писать. Но каким-то неисповедимым образом Аннике удается пробиться ко мне, на тот необитаемый остров, куда мигрировала моя боль, расставшись с моим телом. По тяжкой пустоте груди внезапно разливается родное тепло: есть кто-то и на моей стороне.

Анника усаживается рядом со мной: теперь наступает черед Гюндерсена рассказывать. Он поднимается и с усилием разминает пальцы; щелкают суставы. Полицейский высок, теперь я вижу это; под двускатной крышей кабинета ему приходится нагибаться, если только он не оказывается ровно под коньком. Говорит спокойно, невыразительно, просто и по делу, без украшательств. Ходит по комнате, жестикулирует, поглядывает на меня. У него ясный и прямой взгляд: наверное, он никогда не отводит глаза. Мне было бы сложно тягаться с таким человеком; впрочем, думаю, в обозримом будущем Гюндерсену беседовать с психологом не понадобится.

А рассказывает он следующее: на тело мужчины наткнулся в воскресенье один местный житель. Полиция полагает, что убитый — Сигурд. Он лежал полностью одетым чуть в стороне от тропинки, но туристов здесь бывает много, а тело не пытались спрятать. При поверхностном осмотре были выявлены два огнестрельных ранения в спину. Предположительно они и явились причиной смерти, хотя это предварительный вывод: необходимо дождаться заключения из Института судебной медицины.

Сигурд лежал лицом в грязи, как и Гюндерсен сказал в начале разговора. Практически бросил это мне в лицо, когда я отказалась раскрыть ему имена своих пациентов, и с того момента меня не переставая колотит. Лицо Сигурда: чуть искривленный нос, ямочки на щеках и у глаз, его чудесные все понимающие глаза, родинка под одним из них — все это тонет в грязи… Я уже знаю, что это меня никогда не отпустит. Я ненавижу Гюндерсена за то, что он использовал это как орудие против меня: он был раздражен моей неподатливостью. Но это моя жизнь, моя трагедия, мне с ней жить до конца своих дней. Теперь эта картина навеки засела в моем мозгу. Спасибо, Гюндерсен.

Смерть наступила пару дней назад, говорит он. Позже время будет установлено точнее, но, судя по результатам предварительного осмотра, Сигурд был убит в пятницу, в крайнем случае, ранним утром в субботу. Крохотное облегчение. Субботним утром я поддалась на телефонные уговоры женщины из полиции: она уверяла меня, что заявлять о его пропаже рано. А было уже поздно.

— В Крукскуге дача семьи Сигурда, — говорит Анника. — Так ведь, Сара?

— Нам это известно, — говорит Гюндерсен.

Видимо, кто-то из них поговорил с Маргрете; наверное, она сказала им про дачу, когда они вчера вечером сообщили ей о смерти сына.

— Сара, я должен спросить вас еще об одной вещи, — говорит Гюндерсен, стоящий передо мной уперев руки в бока; не мужчина, а скала, хотя он, собственно, довольно худой. — Как, по вашему мнению, имел ли кто-нибудь основания желать Сигурду смерти?

Здесь я пас. Мысленно перебираю друзей и знакомых, включая тех, о ком знала только от Сигурда; вспоминаю брошенные им в сердцах или мимоходом слова.

— Нет, — говорю, — я такого даже представить себе не могу.

— Не обязательно крупная ссора, — говорит Гюндерсен. — Разошелся с кем-то во мнениях… Задолжал денег или, наоборот, ему задолжали…

— Нет, не было ничего такого. Наверное, странно так говорить, но Сигурд, он ведь был совершенно обыкновенным…

По лицу Гюндерсена промелькнула какая-то тень. Обыкновенный человек, думаю я, это какой же?