— Ладно. Вот они, значит, ждут Сигурда на даче на Нурефьелле…

— Да. Он сказал им, что подъедет днем, часам к пяти. А мне сказал, что им надо выехать из Осло до семи утра.

Гюндерсен опять что-то пишет. Потом поднимает руку и проводит ею по лицу сверху вниз, по щеке и усам. Интересно, у всех усатых такая привычка?

— Выходит, если верить Сигурду, он должен был покинуть Осло до семи утра и быть на Нурефьелле самое позднее в половине десятого. Он звонит вам оттуда чуть позже этого времени. Но в семь… нет, получается, чуть после семи вечера вам с Нурефьелля звонит Ян-Эрик и говорит, что они все еще на дождались Сигурда.

— Да. И что он в тот день Сигурда вообще не видел.

— Так что с тем сообщением, где говорится, что Ян-Эрик носит поленья?

Киваю. Этого я и боялась. Лучше уж сразу сказать… Я сглатываю.

— В общем, было так: я пришла домой, приняла душ, оделась — и подумала, ну должно же быть этому объяснение. И тогда я им позвонила, Томасу позвонила, это другой его приятель, он как бы… ну, более надежный, ну вы понимаете… поскольку сначала я подумала, что они, может, решили так подшутить надо мной… Ну, не важно. Я растерялась, конечно, я ничего не понимала. Потому что Сигурд не имеет обыкновения врать, а тут получается, что он наврал, иначе не сходится. Ну, в общем, я потом немного выпила. Вина. У меня же стресс был наверняка, да; и я, пожалуй, выпила больше, чем надо, и пробовала звонить Сигурду несколько раз, а он не брал телефон… Ну, и я сделала глупость, конечно… или, не знаю, может, это и ничего… но, в общем, я это сообщение с автоответчика удалила.

Теперь уже они оба на меня смотрят — и Фредли, и Гюндерсен, — и у Гюндерсена аж глаза на лоб лезут.

— Вы удалили это сообщение?

— Да. — К голове приливает кровь. — Ну и что тут такого, вы ведь, конечно, можете восстановить это сообщение… в смысле ведь оператор мобильной связи может это? Они ведь хранят данные о том, кто кому звонил и что сказал… Уж точно все, что записывается на автоответчике. Ведь об этом все время пишут, что все мы под колпаком и всякое такое…

Я вдруг чувствую, что губы у меня против моей воли растягиваются в улыбке и я с этой истерической улыбкой ничего не могу поделать.

Гюндерсен говорит:

— Это очень нехорошо, Сара. Особенно в свете того, что вы отказываетесь раскрыть нам имена тех, с кем встречались в тот день.

Теперь в его голосе слышится озабоченность, профессиональная такая, думаю я, как у врача: он не за себя, а за собеседника переживает.

— Я рассердилась, — говорю я. — Он меня обманул. Мне было обидно. Ну, вы же понимаете?

В этот момент кто-то входит в комнату ожидания. Мы с ассистенткой выжидательно поворачиваем голову к двери между комнатой ожидания и кабинетом, в котором сидим, но взгляд Гюндерсена на себе я чувствую вплоть до секунды, когда в дверях появляется Анника.

Войдя, моя сестра, разумеется, сразу завладевает нашим вниманием. Покосившись на Фредли, которой пришлось посторониться, чтобы Анника могла открыть дверь, она мельком взглядывает на Гюндерсена и, остановив взгляд на мне, спрашивает:

— Сара, что происходит?

А у меня вдруг возникает ощущение, будто я смотрю на мир, приставив бинокль к глазам не тем концом, так что все, что со мной происходит, кажется далеким и мелким; но я взглядываю на Гюндерсена, кивком как бы дающего мне разрешение поделиться информацией, и говорю Аннике с другой стороны бинокля: