После допроса тот же конвойный отвёл меня обратно в дом-сарай, правда по дороге мы зашли к полевой кухне. Тот же самый толстяк повар с нелепо сидящим на большой голове белым колпаком, после минутного разговора с моим сопровождающим, отрезал мне приличный кусок ещё тёплого хлеба, сунул в руки гнутую жестяную плошку с кашей и выделил кружку воды. Кашу повар насыпал в посуду из общего котла. Прежде чем начать есть, разломил кусок хлеба на два равных куска, один из которых быстро спрятал в кармане шинели, думая, что одному богу известно, когда придётся поесть в следующий раз.
Возле кухни присмотрел лежащее боком на земле небольшое полено, подошёл к нему и, т.к. обе руки были заняты, движением ноги ловко поставил его "на попа", затем сел своей пятой точкой на спиленную сторону, достал ложку и начал неторопливо есть, стараясь подольше растянуть этот процесс. Тщательно пережёвывая пищу, заметил, что мой конвоир отошёл от котла шагов на десять, повернулся ко всем спиной и справляет малую нужду на ветки небольшого кустарника, совершенно не обращая ни на кого внимания. Затем он застегнул штаны, поправил поясной ремень, как ни в чём не бывало, подошёл к повару, что-то тому сказал, и они вместе стали смеяться. После того как они отсмеялись, повар достал из своих штанов сигареты, закурил сам и угостил конвойного. Оба солдата, выпуская в воздух клубы сизого дыма, молча курили, а я, запивая водой, доедал свою порцию каши и думал, что кажется ещё один день можно перечеркнуть невидимой чертой. Их хлеб мне совершенно не понравился, у нас его пекут не так, особенно в деревнях. Закончив курить, конвойный прямиком направился ко мне и жестом показал, что пора идти - видимо ему надоело болтать с поваром о разных пустяках, и он решил прекратить это дело. Для полной ясности солдат, жутко ломая наш язык, буднично произнёс: "Фстафай Иван, шнель! Пудем хотить турьма".
Прежде чем встать, коркой хлеба вылизываю остатки каши внутри плошки и мигом съедаю её. Встаю, подхожу к полевой кухне и со словами "данке шен", возвращаю посуду повару, который с полным безразличием принял от меня плошку и откинул её в таз с кучей грязной посуды.
Шагай, шагай Иван! с улыбкой на щекастом лице напутствует меня повар.
С виду нормальный немец, думаю про себя, прежде чем прозвучала новая команда: Гзен зи фор! (иди быстро!) командует конвоир. Мы двинулись по улице. Я иду впереди, а позади меня, приотстав шагов на пять, идёт солдат, его винтовка беспечно закинута за спину, в ножнах болтается штык, на меня ноль внимания. Прошагав шагов пятьсот, которые я зачем-то сосчитал, подошли к узилищу, и конвоир сдал меня часовому, произнеся что-то невразумительное о том, что ему уже всё осточертело и он уходит, пусть за "иваном" смотрят сами часовые. Одним словом этот солдат куда-то быстро слинял. Стою и топчусь у самой двери. Часовой открывает ключом навесной амбарный замок, отворяет входную дверь, со своим обычным "пшёль!" вталкивает меня в проём двери, закрыв за моей спиной дверь. Несколько секунд слышу, как немец ругается по-своему, закрывая висячий замок. Прохожу внутрь и встаю в центре, рассматриваю всё помещение на предмет, всё ли в порядке, затем сообщаю сидельцам, что вернулся и направляюсь в свой "обжитой" угол. В этой маленькой тюрьме я уже был не первый день и среди обитателей канал, что называется, "за своего". Положив на доски пола свою шинель, ложусь и, вытягивая тело, пытаюсь заснуть. Но сон не приходит, и я просто лежу, вспоминая, как меня привели сюда в первый раз и я попытался пошутить, приветствуя всех находившихся в помещении пленных:
Всем узникам, моё здрасьте вам, с кисточкой!
Шутку никто не оценил и никак на неё не отреагировал, кроме одного пленного мужичка, человека уже в годах, с сединой в волосах и такой же щетиной на не побритых щеках, который с плохо скрываемым раздражением мне ответил:
Ну, чего на пороге завис, шутник ты этакий? Не стой столбом! Проходи в хату и падай куда захочешь!
И всё! Все пленные думали о чём-то своём, чем-то занимались и тихо шептались. Моя персона была совершенно никому не интересна.
А мужичок-то не простой - чувствуется, что сиживал на нарах в казённых домах. Не удивлюсь, ещё до революции этот папашка водил "дружбу" с царскими городовыми и надзирателями, в голове быстро мелькнула мысль.
Я выбрал себе место на полу, снял шинельку и расстелил её, чтобы не так жёстко было лежать на досках, улёгся, вытянул своё давно не мытое тело, везде почесался, потянулся и мгновенно заснул.
Сегодня за время моего отсутствия ничего не случилось, все пленные, как и прежде, были на месте, предоставлены сами себе, сидят и терпеливо ждут решения своей участи. А я один из всех...
Утром следующего дня дверь, скрипя не смазанными петлями, отворилась, и на пороге на миг показывается голова часового солдата, но от спёртого воздуха быстро исчезает и уже с улицы звучат слова его громкой команды:
Ауфштейн! Марш арбайт! Шнель!
Мы быстро поднялись со своих мест, по очереди двинулись на выход и вышли на улицу. Двое солдат построили нас и, не дав времени на оправку, повели группу куда-то по дороге. Мы понимали, что ведут выполнять какую-нибудь грязную работу. Так и есть, нас привели к двухэтажному каменному зданию, занятому под госпиталь или под какое-то другое полевое медицинское учреждение. Кормить нас не стали, зато "добрые" караульные по дороге любезно разрешили всем нам быстро сходить до ближайшей канавы и справить нужду. У немцев таких дела делаются очень просто - на дорогах войны можно было увидеть как целые роты немецких солдат, ничуть не смущаясь, одновременно отливают в придорожную канаву или в кювет. Так же совершенно нет проблем, для того чтобы присесть по большой нужде, будь рядом дорога или даже открытое поле. На войне нет места какому-либо стеснению!
Нас разбили на пары, чтобы избежать разных неприятностей, каждого заставили одеть на руку белую повязку с надписью "ХИВИ", которая означала, что мы добровольные помошники на службе Вермахта, выдали лопаты и отвели на место. Какой-то "артц", совершенно не глядя на нас, отдал распоряжение конвоирам, чтобы мы сначала выкопали могилы, а затем отправились к госпиталю выносить из палат умерших от ран солдат доблестного Вермахта. Уложив закаменевшие тела умерших на подводы, вместе с возницей, сопровождаем их до могильной ямы. По приезду на место, разгружаем подводы и раскладываем тела по выкопанным ямам, прямо на дно. Странно, но гробов не было, как не было и специальных смертных пакетов из бумаги, в которые укладываются погибшие или умершие от ран. В немецкой армии с этим делом очень строго! Заниматься погребением будут другие - после отпевания, когда армейский капеллан закончит свою молитву, солдаты из похоронной команды предадут тела земле. Вынося из одной госпитальной палаты умершего солдата, я увидел лежащего на кровати своего "крестника", которого мне удалось вытащить несколько дней назад. Обер-ефрейтор Иоганн лежал на соседней с умершим койке, был ещё жив и даже находился в сознании. Я посмотрел на раненого и увидел, что у него рука и обе ноги в бинтах, всё тело тоже перевязано, от подмышек и до пояса. Видимо фрицевские доктора сразу не рискнули отправить его в тыловой госпиталь, а решили подождать, пока не улучшиться общее состояние раненого. У изголовья стоит стул, на спинке которого висит новенький китель, со всеми знаками солдатского отличия на груди, а также лентами ЖК-2 и "мяса" в пуговичной петличке. Раз на стул повесили совершенно новый китель, да ещё весь "иконостас" нацепили, значит у этого Иоганна не всё так плохо. Более того, он будет своими ногами ходить по земле. Как только состояние раненого стабилизируется, его без промедления отправят лечиться в тыл, куда-нибудь в Польшу или во Францию, а после госпиталя будет обязательный отпуск на родину и не факт, что после него, этот недобиток, вернётся обратно в наши края туманов и болот.
Везунчик, каких мало!
Когда мы с напарником поднимали умершего "соседа" с кровати, без шума обойтись не удалось - заскрипели пружины на панцирной сетке днища, и Иоганн, который лежал с закрытыми глазами и спал, чутко уловив посторонний шум, сразу же открыл глаза, поднял с подушки голову и стал на нас смотреть. Он пристально посмотрел на меня своим немигающим взглядом, видимо, что-то вспоминая, а потом всё вспомнив, даже попытался как-то приподняться на постели, дёрнулся, но сил явно не хватило, его голова опустилась на подушку. Тогда раненый тихо произнёс:
О, майн Готт! Иван! Ви хайст их наме? (Как тебя зовут?) Иван?
Вольдемар! кратко отвечаю, глядя солдату в глаза.