Книги

Тайны Балтийской Атлантиды

22
18
20
22
24
26
28
30

«Под восточной стороной есть окиан-синее-море, на том окияне на синем море лежит бело-латырь-камень, на том бело-латыре-камне стоит святая золотая церковь, во той золотой церкви стоит свят золот престол, на том злате престоле сидит сам Господь Исус Христос, Михаил-архангел, Гавриил-архангел…»

Заговорное слово

Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет…

Заметим, как бы «в скобках», что «белый горючий (горящий)» камень АЛАТЫРЬ (или, в «усеченном» позднейшими сказителями, виде — «латырь») представляет собой, скорее всего, не олицетворение горы Триглав (возможно, связанной с культом Триглава-Триголуса), а прямое указание на АЛТАРЬ языческого бога руян-ранов СВЕТОвита-СВЯТОвита, на котором, в пламени горящего на нем «вечного», неугасимого огня, сжигались жрецами Арконского храма приносимые богу жертвы (в том числе, как уважаемый читатель помнит — человеческие).

Хотя порой заговоры носили и достаточно шутливый характер, свидетельствуя о явном упадке благоговения славян перед своими прежними, языческими, «родноверческими» божествами, например:

«На море-окияне, на острове Буяне, стоит бык печеный, в заду — чеснок толченый. Быка режь, в зад макай, да ешь»…

Впрочем, шутки в сторону! Вспомним лучше, оставив фольклор фольклористам, «наше все» — Александра Сергеевича Пушкина:

Ветер по морю гуляет И кораблик подгоняет. Он бежит себе в волнах На раздутых парусах Мимо ОСТРОВА БУЯНА (выделено нами — В. А.) В царство грозного Салтана.

«Сказка о царе Салтане»

Следовательно, богатый, процветающий торговый град царевича Гвидона, сына грозного царя Салтана, располагался не где-нибудь, а на острове Буяне=Руяне=Руге=Рюене=Рюгене!

Как тут в очередной раз не вспомнить вирши нашего старого знакомого — мекленбургского рыцаря-версификатора Эрнста фон Кирхберг о сказочной Винете:

«Процветал Винета-град. Всяк, в нем живший, был богат. Шла торговля круглый год. Множество гостей-господ Было греческих там, прусских И полянских[78], да и русских».

Да-да, прямо так и написано, черным по белому:

Es weren Krichin Ruszin Beheime Polenen Pruszin.

Так, может быть, именно священный град Аркона на Руяне послужил истинным прообразом сказочной Винеты, хоть и был этот прообраз искажен впоследствии, в ходе обычного для мифотворчества «плетения словес», до неузнаваемости? Не могла ли в таком случае гавань Арконы находиться в расположенной неподалеку Витте — жемчужине Рюгена — в чьем названии слышится как бы отзвук имени Святовита (отождествляемого многими впоследствии с христианским святым Виттом), и которую немало «виртуозов пера», не чуждых тщеславия и своеобразно понимаемого ими «местного патриотизма», так любило ассоциировать с лучезарной Винетой?.. Но нет, негоже нам, людям XXI столетия, чрезмерно искажать, в угоду собственной силе воображения и «из любви к искусству», описания, оставленные потомству Адамом Бременским — слишком уж огромного размера дистанция от Витты до устья Одры-Одера! Да и не был священный град Аркона никогда «богат товарами всех северных народов» (сельдь — другое дело!).

Всемогущий бог, которому приносили жертвы (или «жрали», если использовать выражение благочестивых христианских летописцев Древней Руси) не менее благочестивые (хотя — и на свой, языческий, или, если угодно — «родноверческий» манер) жители Юмны, возможно, внешне походил на Свантевита. Ибо многоглавость и многоликость была характерным отличием многих божеств, почитаемых в прибрежных областях Южной Балтики, населенных северо-западными славянами. Не говоря уже о почитаемом в Щетине трехголовом Триголусе-Триглаве, и о четырехголовом Святовите, в Коренице (ныне — Гарце, у Саксона — Карентии) на острове Рюген поклонялись пятиликому Пернуту (у Саксона — «Поренуцию» — возможно, не случайно ведь упоминаемому в народных заговорах об «острове Буяне» богу-громовнику Перуну[79]?) и пятиглавому Поревиту. Описывает Саксон также разгром данами «со товарищи» святилища руянского бога Ругиевидса (Ругевита), уподобляемого датским хронистом «Марсу» (то есть — богу войны) и имевшего не три, не четыре и не пять, а целых семь голов!

«Перед их (датских и поморянских крестоносцев — В. А.) взорами предстал сделанный из дуба идол, которого [местные жители] называли Ругиевидс и который представлял из себя во всех отношениях весьма отвратительное и одновременно смехотворное зрелище (…) у его головы было семь похожих на человеческие лиц, причем все они имели одно общее темя. Еще же его создатель сделал так, что сбоку на поясе у этого истукана висело семь настоящих мечей в ножнах, тогда как обнаженный восьмой [меч] он держал в своей правой руке. Этот меч был так основательно прикреплен к его сжатой в кулак ладони железными гвоздями, что его невозможно было вытащить, не отрубив саму руку. И вот, когда она была отсечена, это все же произошло. Своими размерами этот идол намного превосходил [все то, что природа отвела для] человека… Ничто в его изображении не радовало глаз, а вырезанные на дереве черты лица [и вовсе] вселяли отвращение своей грубостью и уродливостью (хотя своим славянским почитателям он, надо полагать, уродливым отнюдь не казался — а впрочем, о вкусах не спорят — В. А.)».

Подобно всем своим прочим многоголовым собратьям, семиглавый Ругиевидс-Ругевит был, после своего ниспровержения, изрублен датско-поморянскими «крестоносцами» в щепки и использован для приготовления пищи. Для этого захватчикам пришлось усердно потрудиться — его размеры, как и размеры всех идолов руянских «склавов», были столь огромны, что данам «и иже с ними» пришлось разрушать стены руянских капищ, чтобы выволочь гигантские «болваны» из божниц наружу для их последующего уничтожения во славу Истинного Единого Триипостасного Бога…

Семь столетий спустя, печальная судьба поверженного воинами Вальдемара I семиголового идола ругиян вдохновила графа Алексея Константиновича Толстого на одну из его лучших исторических баллад — РУГЕВИТ.

1 Над древними подъемляся дубами, Он остров наш от недругов стерег; В войну и мир равно честимый нами, Он зорко вкруг глядел семью главами, Наш Ругевит, непобедимый бог. 2 Курился дым ему от благовоний, Его алтарь был зеленью обвит, И много раз на кучах вражьих броней У ног своих закланных видел доней Наш грозный бог, наш славный Ругевит. 3 В годину бурь, крушенья избегая, Шли корабли под сень его меча; Он для своих защита был святая, И ласточек доверчивая стая В его брадах гнездилась, щебеча. 4 И мнили мы: «Жрецы твердят недаром, Что если враг попрет его порог, Он оживет, и вспыхнет взор пожаром, И семь мечей подымет в гневе яром Наш Ругевит, наш оскорбленный бог». 5 Так мнили мы, — но роковая сила Уж обрекла нас участи иной; Мы помним день: заря едва всходила, Нежданные к нам близились ветрила, Могучий враг на Ругу шел войной. 6 То русского шел правнук Мономаха, Владимир шел в главе своих дружин, На ругичан он первый шел без страха, Король Владимир, правнук Мономаха, Варягов князь и доней властелин. 7 Мы помним бой, где мы не устояли, Где Яромир Владимиром разбит; Мы помним день, где наши боги пали, И затрещал под звоном вражьей стали, И рухнулся на землю Ругевит. 8 Четырнадцать волов, привычных к плугу, Дубовый вес стащить едва могли; Рога склонив, дымяся от натугу, Под свист бичей они его по лугу При громких криках доней волокли. 9 И, на него взошед, с крестом в деснице, Держась за свой вонзенный в бога меч, Епископ Свен, как вождь на колеснице, Так от ворот разрушенной божницы До волн морских себя заставил влечь. 10 И к берегу, рыдая, все бежали, Мужи и старцы, женщины с детьми; Был вой кругом. В неслыханной печали: «Встань, Ругевит! — мы вслед ему кричали, — Воспрянь, наш бог, и доней разгроми!» 11 Но он не встал. Где, об утес громадный Дробясь, кипит и пенится прибой, Он с крутизны низвергнут беспощадно; Всплеснув, валы его схватили жадно И унесли, крутя перед собой. 12 Так поплыл прочь от нашего он края И отомстить врагам своим не мог. Дивились мы, друг друга вопрошая: «Где ж мощь его? Где власть его святая? Наш Ругевит ужели был не бог?» 13 И, пробудясь от первого испугу, Мы не нашли былой к нему любви И разошлись в раздумии по лугу, Сказав: «Плыви, в беде не спасший Ругу, Дубовый бог! Плыви себе, плыви!»

В своей балладе (которую я так любил читать в детстве вслух с моими школьными друзьями Андреем Баталовым и Александром Шавердяном) граф Алексей Константинович Толстой, именующий «Владимиром» короля данов Вальдемара («Владимир» и «Вальдемар» — это, фактически, две формы одного и того же имени), и тактично умалчивающий об участии в разгроме славян-ругов, наряду с германцами-датчанами, и славян-поморян (хотя почтенный стихотворец был в своем творчестве отъявленным западником-норманистом, а никак не славянофилом, которые, по его мнению, «повернувшись к варягам спиной, лицом повернулись к обдорам»), допускает лишь одну неточность. У него деревянный идол языческого бога Ругевита не рубят в щепки, а сбрасывают в воду с берега. Что невольно заставляет вспомнить описанный в нашей, русской «Повести Временных Лет» поступок другого Владимира — Великого князя Киевского и Крестителя Руси по прозвищу Красное Солнышко — с низвергнутым им деревянным идолом другого языческого бога — Перуна.

«Придя в Киев, — читаем мы в „Повести Временных Лет“, — повелел Владимир кумиров ниспровергнуть: одних изрубить, а других огню предать. Перуна же повелел привязать к хвосту конскому и волочить его с Горы по Боричеву взвозу к Ручью, и приставил двенадцать мужей бить его жезлием (жезлами, то есть, попросту говоря — палками — В. А.). И это не потому, что дерево чувствовать может, но на поругание бесу, который обманывал людей в этом образе, — дабы принял он возмездие от людей. „Велик ты, Господи, и чудны дела твои!“. Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда же тащили Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные люди, ибо не приняли еще святого крещения. И, притащив, бросили его в Днепр, и приставил Владимир [мужей], сказав: „Если где пристанет к берегу, отпихивайте его, пока не пройдет пороги, и только тогда оставьте его“. Они же исполнили то, что им повелели. И когда пустили его и прошел он пороги, выбросило его на отмель, и с той поры прослыло то место Перуня Рень (отмель — В. А.), как и зовется до сего дня».

Внимание автора «Повести Временных Лет» (долгое время таковым считался Нестор-летописец, но в наш скептический век, кажется, уже мало кто в это верит) привлекла, в первую очередь, аристократическая «верхняя» часть Киева — так называемая Гора, то есть киевская крепость («детинец»), где располагались княжеский терем-дворец и дворы знати. Потому и говорит он лишь о разрушении главного киевского святилища — «Перунова холма» с идолами Перуна, Хорса, Дажьбога и других языческих богов, почитаемых, в первую очередь, местной знатью — «нарочитыми людьми». От составителя же «Жития князя Владимира», не поленившегося заглянуть и на заселенный «простой чадью», то есть простонародьем — киевский Подол, читатель узнает, что и судьба «нижнего» киевского бога Белеса, или Волоса, пользовавшегося популярностью и в среде людей «ненарочитых», была — увы! — ничуть не лучшей:

«Войдя в Киев, повелел [Владимир] ниспровергнуть и избивать кумиров: одних иссечь, а других сжечь; Волоса же, которого именовали скотьим богом, повелел в Почайну реку бросить».