Завсегдатаями дорожного салона были обер-шталмейстер Нарышкин и личный секретарь императрицы Храповицкий. Обладатель хорошего слога, Храповицкий являлся как бы корреспондентом путешествия и был всегда готов к обработке не совсем гладкой прозы Екатерины, большой любительницы литературных упражнений. Лев Нарышкин лицедействовал, изображая карикатуры известных людей и служа громоотводом в тех случаях, когда разговор принимал слишком серьезное направление.

Екатерина желала, чтобы путешествие имело вид веселой обозревательной поездки. Еще в Царском Селе, садясь в экипаж, она выразила надежду, что спутникам ее понравится страна, «которую некогда обитала Ифигения». Да, она и ее спутники стремились посмотреть этот край, одно название которого оживляло воображение, и в пути надо было провести время как можно приятнее.

Нелединский-Мелецкий, Дильон, Ламет, принц Нассау-Зиген состязались в остроумных играх, рассказах, анекдотах. Даже солидные и скучные князь Безбородко и граф Чернышёв пытались острить. Душой салона был блестящий де Линь, дипломат, не связанный службой, политик, философ и острослов, который говорил о себе, что он француз в Австрии, австриец во Франции и француз и австриец в России.

Австрия была представлена здесь больше, чем другие страны.

Присутствие принца де Линя и самого императора Иосифа II, присоединившегося к шествию в Херсоне под именем графа Фалькенштейна, делало незаметной роль австрийского посла графа Кобенцля. Посол отличался как талантливый актер в маленьких пьесах, разыгрываемых в экипаже императрицы, в то время как император выступал в более серьезной роли. Он изображал ближайшего друга России, сочувствующего всем ее начинаниям. Когда речь шла о внешней политике, и он, и Екатерина говорили «мы». Иосиф походил на свою сестру Марию-Антуанетту, королеву Франции: он был неотразимо любезен, обладал расчетливым умом (хотя и не слишком дальновидным) и отнюдь не отличался искренностью. Екатерина не замечала или не хотела замечать его лицемерия, когда он пускался в неумеренные похвалы.

Английского и французского послов разъединяло всё, кроме политики их правительств в отношении Турции и торговой связи с Россией. Намерения их были одинаковы, но талантливый и ловкий граф Сегюр расположил к себе императрицу, а суховатый, хотя и ученый Фицгерберт не преуспел на этом поприще. Положение Сегюра было трудным: Франция неосторожно помогала Турции в деле подготовки войны за Черное море, вместе с тем, Людовик XVI требовал от Сегюра торговых договоров. Версаль был накануне великих событий, почва под ним колебалась, и не могло быть речи об уравновешенной политике. Сегюр действовал на свой страх и риск. Тем более не хотел он терять времени и, так же как и Фицгерберт, надеялся на откровенные беседы с императрицей во время долгого пути. Казалось, она их поощряла.

Ежедневно один из послов присутствовал в ее экипаже, и в беседе не избегали острых, животрепещущих тем. Но как только заходили слишком далеко, кто-либо из присутствующих, обыкновенно Нарышкин, рассказывал подходящий к случаю анекдот или произносил остроту. Турция была злобой дня, но и о ней не говорили вполне серьезно. Екатерина именовала Сегюра «эфенди». Она говорила ему: «Вы не хотите, чтобы я прогнала ваших питомцев турок. Хороши они, они вам делают честь. Будь у вас в Пьемонте или Савойе такие соседи, которые ежегодно беспокоили вас голодом и чумой, убивали и уводили бы в плен по целым тысячам ваших соотечественников, что сказали бы вы, если бы мне вдруг вздумалось защищать их?» Сегюру ничего не оставалось, как отвечать шуткой, в то время как он сгорал желанием знать мысли императрицы о близости войны.

Слухи о том, что война с турками вот-вот начнется, распространялись усиленно. Этим слухам содействовали и сам Сегюр, и другие дипломаты, внимательно следившие во время путешествия за войсками и укреплениями. Особенно много стали шептаться о войне после короткого и несколько таинственного приезда из Стамбула в Херсон русского посла Булгакова. Он имел свидание с Екатериной и Потёмкиным, после чего очень быстро отбыл в Турцию.

Император Иосиф писал маршалу Ласси: «Екатерина спит и видит опять переведаться с турками; на этот счет она не принимает никаких резонов; самолюбие и постоянная удача ослепляют ее до того, что она считает себя в состоянии всё сделать одними собственными силами, без моего содействия».

Имея в виду все эти слухи и сообщения, Екатерина шутила: «Путешествие мое чрезвычайно опасно для Европы, разве Вы не слышали о том, что мы с императором выступили в поход, чтобы завладеть всею Турциею?» Затем она изволила смеяться над султаном, который изнурял себя частым посещением гарема. «Что касается войны или мира – султан в руках у своих янычаров», – говорила она.

В таком легком, веселом тоне проходили беседы в дорожном салоне Екатерины, и требовалось большое искусство, чтобы удержать этот тон, в то время как политические страсти разгорались и цель путешествия становилась очевиднее по мере приближения к югу.

Отъезд Екатерины сопровождался хором недоброжелательных голосов за границей и в России. Там оспаривали полезность южных приобретений и считали делом решенным выступление и победу Стамбула. Здесь поносили Потёмкина, который уговорил императрицу покинуть на несколько месяцев дела и столицу для того только, чтобы мог он похвалиться роскошными своими затеями в Тавриде.

И в России, и за границей утверждали, что на постройках южных городов гибнут от голода и болезней тысячи людей, что в местности той от постоянных гнилых горячек жить невозможно, что флот черноморский существует лишь в мечтах Потёмкина и т. д. и т. п.

«Нет такого рода измышлений, которые не распускались бы по поводу моего путешествия в Тавриду», – говорила Екатерина и сравнивала себя с Петром, а дела свои на юге с построением Петербурга. В шуточном журнале, выпускаемом ею в пути, сообщалось, что местопребывание в южных областях «особенно вредно тем лицам, которые привыкли жить в горах, среди которых император Петр I построил Петербург».

«Весьма мало знают цену вещам те, кои с уничижением бесславят приобретение сего края, – писала Екатерина московскому губернатору Еропкину. – И Херсон, и Таврида со временем не только окупятся, но надеяться можно, что если Петербург приносит осьмую часть доходов империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами бесплодные места».

Надлежало убедить недоброжелателей и маловеров в природных выгодах «полуденного края» и в том, что процветанию его положено начало, что о возвращении его туркам не может быть и речи.

Распоряжения, отданные Екатериной накануне отъезда, свидетельствовали о ясности ее намерений.

Осенью 1786 года она писала Потёмкину: «Князь Григорий Александрович, в продолжение путешествия, нами предпринимаемого, желая видеть войска наши, повелеваем учредить из оных лагери по лучшему усмотрению вашему, как то удобнее быть может, и нужные вследствии того учинить распоряжения». На пути она желала встречи с лучшими генералами своими: Суворовым, Каменским и другими. Татарская конница, казаки, арнауты должны были являться на пути следования в наилучшем виде и боевой готовности.

На всем пути непрерывно встречались войска. В одном городе видели стройно марширующую пехоту, в другом артиллерия выставила громадные свои пушки. В южных городах продолжались фортификационные работы. Херсон обращен был в крепость с артиллерийским парком в сто пятьдесят орудий и тридцатитысячным войском. Всюду в южных степях путешественников встречала казачья конница, стройно гарцующая на прекрасных своих лошадях. Казаки показывали чудеса наезднического искусства: на всем карьере ныряли под седло, неслись, стоя в стременах, перелетали единым махом широкие рвы и т. п. Во всех городах и даже селениях стояли гарнизоны, и солдаты были обмундированы с иголочки, согласно новому, потёмкинскому уставу. Делая смотр войскам, Екатерина являлась в мундирном сером платье, при орденских лентах и звездах, в шапочке казачьего образца.

В пути ходили усиленные слухи о неспокойном состоянии Крыма. Говорили о возмущении татар, руководимых турками, об имаме Мансуре и турецком десанте. Еще до отъезда, в ответ на приглашение Екатерины быть ее спутником, принц де Линь писал, что Европа опасается за жизнь императрицы, а что он, впрочем, готов сразиться с полчищами татар и рад умереть ее рыцарем. Екатерина убеждала его, что никаких битв не предвидится и что светлейший не допустит беспорядков в краю, им управляемом.