Но как ни пытались судить всё с дурной стороны, как ни утверждали, что крепости – на песке, флот – из сырых досок, а фундаменты – без строений, – не могли не признать того, что и крепости, и флот, и строения существуют и выросли с чудесной быстротой. Это вызывало удивление и вместе с тем (и это было главное) страх перед исполинскими шагами, которыми могла двигаться эта страна. Севастополь был еще мал, но рос он, как богатырь, и что могло быть завтра? Некоторые спутники императрицы делали вывод, что не следует ждать этого «завтра». Они при этом спешили выразить Екатерине и Потёмкину свое лицемерное восхищение. Сегюр говорил светлейшему: «У себя во Франции я с восторгом опишу все эти чудные картины, которые вы предоставили нашим взорам: коммерцию, завлеченную в Херсон, несмотря ни на зависть, ни на болота; флот, построенный в два лишь года каким-то чудом в Севастополисе…»
О Севастополе как о чуде говорили и принц де Линь и император.
Самые строгие судьи удивлялись «чудесам» светлейшего. «В чем его волшебство? – спрашивал де Линь Сегюра и сам отвечал: – В гении, еще в гении, и еще в гении».
Евграф Чертков, тот самый, что накануне приезда Екатерины не видел в Тавриде «ничего отменного» и прямо говорил об этом Потёмкину, теперь заявлял: «Бог знает, что там за чудеса явилися. Черт знает, откуда взялись строения, войска, людство, татарва, одетая прекрасно, казаки, корабли… Ну, ну, бог знает что. Какое изобилие в яствах, в напитках, словом, во всём – ну так, что придумать нельзя, чтобы пересказать порядочно. Я тогда ходил как во сне, право, как сонный. Сам себе ни в чем не верил, щупал себя: я ли? где я? не мечту ли или не привидение ли вижу? Ну, надобно правду сказать, ему – ему только одному можно такие дела делать, и когда он успел всё это сделать».
Одна Екатерина не стремилась постигнуть причины и следствия, а считала, что всё созданное и созидаемое есть плод неусыпных ее забот. Когда и случалось ей наблюдать нечто неприятное, не подавала она виду и как бы не замечала. Так, не изволила она заметить, что шествие одно время было обслужено людьми вместо лошадей, которых забыли выставить для переправы через Днепр. Лошадей заменили солдатами. Целый день четыреста человек тянули барки с тяжелыми экипажами. Они шли по плечи в холодной воде, потом садились на весла, гребли и снова погружались в воду.
Екатерина бы глубоко возмутилась, если бы народ предстал перед нею в рубище, если бы увидела она раздутые от голодухи и дурного хлеба животы, язвы, кровавые мозоли, нищенские жилища… Она говорила Храповицкому: «Всё вижу и замечаю, хотя не бегаю, как император». Быть может, князь Щербатов был прав, говоря, что Екатерина «видела и не видала». Она вовсе не стремилась походить на Гарун-аль-Рашида, пожелавшего увидеть, наконец, то, что сокрыто от глаз властителей. Как «некогда обожаемая Семирамида в сиянии славы, при звуке мусикийских орудий, шествовала она по цветущим областям ее, изумляя подданных своих величием и щедротами». Так писали поэты, сравнивая ее шествие с движением солнца.
Мог ли Потёмкин представить ей всё в наготе правды? Это бы оскорбило ее. Подданные обязаны были чувствовать себя счастливыми.
Желая увековечить шествие в Тавриду, Екатерина учредила медаль с изображением полуострова и своего портрета. В пути сочиняли афоризмы, достойные стать надписью к этой медали. Вероятно, они создавались в ее дорожном салоне, подобно буриме или шарадам. Один из спутников говорил: «Твои дела громки»; другой: «Путь живит края»; третий: «Повсюду светит луч». Были и более глубокомысленные, выражающие мысль путешествия. Наконец из тридцати восьми был выбран один: «Путь на пользу». Да, она хотела, чтобы было именно так. Ее путешествие должно «утвердить начатое» и тем послужить на пользу устроителям края. Видевшие Тавриду вернутся на север уже не хулителями ее, а сторонниками. Но путешествие должно послужить на пользу и тем, кто до сего дня не уверен в принадлежности этого края. Дипломаты, склоняющие свои государства к помощи Турции, быть может, изменят свое мнение, увидев Севастополь, и флот, и крепости, и войско. Предупреждая, Екатерина хотела бы «отвратить» их от ошибочного шага, последствия которого будут тяжелы.
Но и Севастополь, и флот, и крепости не убедили Фицгерберта. Англия сочла возможным сделать ставку на Турцию. Через месяц после возвращения Екатерины война была объявлена.
Абдул-Гамид объявляет войну
Сегюр ошибся. Потёмкин не только не остыл к судьбам своего южного наместничества, но сквозь торжества и великолепия особенно ясно увидел всё то, чего недоставало этому краю. Степная целина требовала пахарей и селян. Города нуждались в купеческом сословии, товарах, новых зданиях.
На белоснежной тугой бумаге с золотым обрезом, которую употреблял светлейший, чтобы написать: «Прости, мои губки сладкие» или «Ничто мне так не мило, как ты», – записывались все эти неотложные дела и предприятия, делались распоряжения срочные.
Среди них – предписания о торговле, кораблестроении, Херсоне. Думая больше о мире, чем о войне, Потёмкин был озабочен расширением днепровского устья, чтобы значительные суда могли подходить к Херсону. Он составил проект «О канале и гавани днепровской, при устройстве которых и все суда большие купеческие прямо в Херсон с грузом проходить будут, также и военные без камелей[53] уже проведутся». Проект этот ждал одобрения императрицы и обсуждался адмиралами в коллегии.
Самым важным, самым значительным делом на юге светлейший продолжал считать Севастополь. Иностранные дипломаты видели в постройке порта и в самом названии одну из величайших прихотей Потёмкина – предмет его тщеславия. Порт был великолепен, но бездорожен, а проложение необходимых дорог полагали они невозможным. Средства русской техники для этого, по их мнению, были слишком слабы. Поэтому они говорили, что Севастополь не имеет будущего.
Потёмкин был уверен в своем начинании. По его мнению, в Тавриде «главная одна только крепость должна быть Севастополь, при гавани того же имени». Старые ханские крепости Ор-Капу, Гёзлев, Кафа показали свою ничтожность во время осады 1776 года – это были крепости, устрашавшие конницу, но не артиллерию.
Что касается Черноморского военного флота, то Потёмкин гордился им чрезвычайно. Еще бы: ко времени прибытия Екатерины в Крым Черноморская эскадра состояла уже из тридцати военных судов и шестнадцати транспортных. Да еще в Херсоне на стапелях ожидали спуска два корабля и один фрегат. Еще около двадцати разных военных галер составляли Днепровскую флотилию для лимана. И всё это за три-четыре года.
Много хлопот было с командами, доходившими до семи тысяч человек. Нужны были отборные опытные офицеры, матросы на подбор. Потёмкин писал Екатерине: «Прикажите отрядить хороших, а то что́ барыша, когда в новое место пошлют дряни…», – и, зная чем взять честолюбицу, добавлял: «Я, матушка, прошу воззреть на здешнее место, как на такое, где слава твоя оригинальная и где ты не делишься ею с твоими предшественниками».
С постройкой судов проявил Потёмкин величайшее нетерпение и не хотел считаться с донесениями корабельного мастера Семена Афанасьева, который жаловался на сырой лес, негодный для обшивки, на плохую краску и главное – на чрезмерную спешку. Любой ценой Потёмкин требовал быстрого спуска наибольшего числа кораблей и лодок. Впрочем, многих подробностей этого дела он не знал, доверяясь контр-адмиралу Мордвинову, начальнику вновь заводимого на Черном море флота. Мордвинов был противником Севастополя, считая, что не следовало строить этот город и что было бы благоразумнее довольствоваться небольшим укреплением.
То, как распоряжался Мордвинов в Херсоне по кораблестроению и флоту, пока не предвещало ничего знаменитого. Он досаждал Потёмкину просьбами и не выполнял его распоряжений, ссылаясь на различные трудности и недостатки. Он не умел и не хотел управляться теми малыми средствами, которые требуют изобретательности. В большинстве случаев Мордвинов был противником всего, что затевал Потёмкин.
Николай Семенович Мордвинов, будущий сановник и политический деятель александровского времени, в то время только начинал свою карьеру в качестве моряка. Морскому делу он обучался в Англии. В 1785 году, когда Мордвинову был еще тридцать один год, Потёмкин взял его на Черноморский флот в звании капитана 1-го ранга и уже через три года поручил ему начальствование над всем Черноморским флотом. Был ли Мордвинов плохим моряком или плохим администратором, сказать трудно. Он не уживался с Потёмкиным. По рождению, связям, образованию и либеральным взглядам (требования общественной гласности, неуклонной законности и т. д.) Мордвинов принадлежал к противникам деспотических приемов выскочки-фаворита. Мордвинов порицал Потёмкина, не хотел признавать его дарований, не одобрял его распоряжений. Не одобрял Мордвинов и новшеств, которые хотел вводить Потёмкин, например, его новых распоряжений насчет обучения моряков. По мнению Мордвинова, надо было пользоваться для этого учителями наемными, офицерами иностранных флотов. Потёмкин счел возможным и тут завести новые порядки: он поручил обучение моряков капитану «Святого Павла». Особым приказом предписал он Ушакову «приучать служителей к скорым беганьям по снастям и при креплении и отдаче парусов, также для моциону через салинг, отдачу и прибавку парусов делать с отменной скоростью, поднимать и опущать их, осаживать шкоты и галсы[54] за один раз и сие повторять многократно до тех пор, пока люди совершенно приучены будут». Предписание Потёмкина усилило недоброжелательство к Ушакову со стороны Мордвинова и командующего Севастопольской эскадрой вице-адмирала Войновича. При этом Войнович и Мордвинов были «на ножах» и постоянно жаловались друг на друга. С адмиралами было трудно, но заменить их пока было некем.