После пиршества, устроенного в честь прибывших, где помянули Лукулла и тысячу его блюд, гостей пригласили в иллюминированный парк. Фейерверк, взлетавший то и дело великолепными цветными букетами к темному небу, поразил даже тех, кто видел празднества Версаля и Трианона. «Особенно хорош был последний сноп из ракет, такой роскоши и полета мне еще никогда не случалось видеть», – писал Иосиф II своему неизменному корреспонденту. Этим великолепным фейерверком заканчивалось обозрение Тавриды.

Напоследок путешественники лишь взглянули на Кафу, ныне вернувшую свое древнее имя Феодосия. Они увидели «повсюду разрушения и бугры из остатков оснований». Роскошные дворцы турецких сатрапов были обращены в развалины. «Где была слава Кафы и ее великолепие? Фонтаны ее не плещут, исчезла зелень древес, крепостные стены представляют обломанные частицы… Всё кажется под черным крепом, всё дышит ужасом и печалью».

Потёмкин решил, что следует показать этот город в его натуральном виде, являющем картину разрушенного султанского владычества в Крыму.

Любознательность дипломатов росла с каждым днем путешествия.

И хладнокровный Фицгерберт, и де Линь, казалось, созданный лишь для салонных бесед, и Сегюр, всегда общительный и любезный, и Кобенцль ежедневно упражнялись в верховой езде, удаляясь от прямого тракта на далекие расстояния.

Их занимало всё: природа, земледелие, здания, торговля. Они никогда не довольствовались тем, что было видно из окна кареты, они хотели удостовериться во всём и заглядывали повсюду. Они входили в землянки и хаты переселенцев, пробовали хлеб и квас, узнавали цены, щупали полотна, обследовали проселочные дороги и мосты. Расположения войсковых лагерей, укрепления, казармы и амуниция занимали их преимущественно. В Крыму они узнавали подробности о распрях татар с русскими помещиками, о мурзах и беях, уезжающих в Турцию, о злоупотреблениях чиновников.

Но никто из дипломатов не проявлял такого ненасытного любопытства, такого желания видеть изнанку вещей и такого недоброжелательства в суждениях, как император Иосиф. Храповицкий жаловался: «Не дают покою граф Фалькенштейн и граф Ангальт, рано встают и в 6 часов утра они уже прохаживают». Генерал Ангальт был правой рукой императора. Он изучал досконально всё, что касалось армии. Это был необыкновенно деятельный генерал и опытный дипломат. Император писал о нем своему маршалу: «Ангальт разве тайком только позволяет себе покритиковать, а в глаза увивается как за императрицею, так и за князем Потёмкиным».

В этом отношении генерал мог быть только учеником своего императора. Никто не умел так льстить Екатерине, как Иосиф. Он делал вид, что во всём ей доверяет. Он говорил: «Какая прелестная прогулка», – и подсчитывал количество пушек. Его беспокоили укрепления. Он находил их слабыми. Крепость у Херсонеса построена была на песке, «который даже не утрамбовали». Верки не имели должных скатов. Для орудий недоставало снарядов. Почему не приведен в порядок Перекопский ров и не оснащена старая крепость?

А Балаклава – разве нельзя было укрепиться на этих скалах, как это делали генуэзцы? Император забывал, что недавно сетовал он на непосильные траты, возмущаясь ценой всех этих грандиозных предприятий.

Мог ли он, римский император Иосиф, быть уверенным в защите полуострова, спор о котором еще не кончился? Ведь он должен двинуть свои великолепно обученные войска, чтобы согласно союзному договору дать отпор Турции, если она объявит войну. Если объявит… Она, конечно, объявит, да и сама Екатерина «спит и видит»… Иосиф не мог простить намека, невзначай ею сделанного, на то, что Россия может вести войну и без его помощи. И это свидание с Булгаковым…

Нет, решительно император не мог подобно Екатерине торжественно созерцать и великолепно шествовать.

Иосиф был суетлив и беспокоен, он ничему не верил, всё его раздражало. Если какое-нибудь селение решали объехать, император подозревал подвох и секреты. Если его везли в места, маршрутом не предусмотренные, он жаловался на потерю времени. Так, не мог он простить Потёмкину поездку в горы ради какого-то ландшафта.

Вообще светлейший выводил его из терпения своими затеями, каких не мог позволить себе иной самодержец. Эти сто двадцать музыкантов, которых таскал он повсюду за собой… Этот дворец, вдруг невзначай построенный, – такой маленький и такой величественный… А всё это путешествие (император считал, что единственным вдохновителем его был Потёмкин), стоившее стране больше пятнадцати миллионов… А все эти затеи в Тавриде… Решительно император не мог быть равнодушен к такому расточительству. Он говорил Сегюру: «Мы в Германии и во Франции не смогли бы предпринимать того, что здесь делается». «Владелец рабов приказывает, рабы работают: им вовсе не платят или платят мало, их кормят плохо, они не жалуются, и я знаю, что в продолжение трех лет в этих вновь приобретенных губерниях вследствие утомления и вредного климата умерло около 50 000 человек».

«Вы видите, что здесь ни во что не ставят жизнь и труды человеческие; здесь строятся дороги, гавани, крепости, дворцы в болотах, разводятся леса в пустынях без платы рабочим, которые, не жалуясь, лишены всего, не имеют постели и часто страдают от голода».

И Сегюр, и австрийский император с величайшим возмущением писали и говорили о бесправии русского народа. Можно было подумать, что народы Франции и Австрии благоденствовали. Грянувшие вскоре первые залпы революции показали лицемерие этих политиков.

Итак, все дипломаты в один голос твердили, что «игра не сто́ит свеч» и что достигнутое в южных областях далось России слишком дорогой ценой. Неясно было только, что их больше беспокоило: дорогая цена или достигнутое.

Впрочем, император и французский посол сходились в том, что предприятия Потёмкина недолговечны, что он не способен довершить начатое, что едва ли Севастополь действительно будет «порядочным городом». Сегюр утверждал, что хорошо знает Потёмкина: «Его пьеса сыграна, занавес упал; князь займется теперь другими задачами… Старались украсить всё временно для императрицы…»

Император был уверен, что камень, положенный им после Екатерины при закладке города Екатеринославля, был вторым и последним.

«Флот, – рассуждал император, – действительно возник почти мгновенно, но из чего он сделан… Лес сырой, и, кроме того, корабли уже гложет червь…»

Решительно император не видел вокруг ничего такого, чем можно было бы слишком восторгаться. Сплошная галлюцинация. «Старались украсить всё к приезду императрицы», – вторил императору Сегюр.