Выросшие испанские дети, которых мы тоже увидим в картине, нашедшие у нас свой новый дом, нашедшие себе русских мужей и русских жен, теперь уже сами родившие «русских» детей – все-таки грезят по ночам о горькой, прекрасной своей Испании. Обозначается вся глубина, вся неизбывность той глубины, что символически зовется коротким словом «Мать», а подразумевает для каждого человека нечто неизмеримо большее – его Дом, его Родину, его Корни…

Всей образной системой картины «Зеркало» Тарковский демонстрирует сложное взаимодействие прямой и обратной связи людей и событий – хочет, чтобы осознаваемое в параметрах истории высокой человеческой трагедией разлуки с Родиной, – каждый сумел сопоставить с собою, со своим личным долгом, личной ответственностью за боль и потери своей матери, наших Матерей, страдания которых, и детьми провоцированные, тем более чреваты и нашим собственным страданием…

Тарковский. Верность своему призванию, равному пророческому, делала тех самых испанцев великими. Не случайно напряженный и мятежный пафос эльгрековских пейзажей, истовое подвижничество его персонажей, динамика его удлиненных пропорций и яростная холодность колорита, столь несвойственные его времени и близкие, скорее, ценителям современной живописи, даже породили легенду о его астигматизме, которым якобы страдал художник и которым объясняли его тенденцию к деформации пропорций предметов и пространства. Но это было слишком простым объяснением!

Дон Кихот Сервантеса стал символом благородства, бескорыстной доброты и верности, а Санчо Панса – здравого смысла и благоразумия. А сам Сервантес оказался, если это возможно, более верным своему герою, нежели тот своей Дульцинее. Сидя в тюрьме, он в ревнивой ярости, вызванной жуликом, незаконно выпустившим вторую часть приключений Дон Кихота и оскорбившим самые чистые и искренние отношения между автором и его Детищем, пишет собственную вторую половину романа, убивая в финале своего героя, дабы уже никто не смог посягнуть на святую память рыцаря Печального Образа.

Гойя один на один противостоит жестокой анемии королевской власти и восстает против инквизиции. Его жуткие «Каприччос» становятся воплощением темных сил, бросающих его от яростной ненависти к живому ужасу, от ядовитого презрения к почти донкихотской схватке с безумием и мракобесием.

Удивительна и поучительна судьба гения в системе человеческого познания. Эти избранные богом страдальцы, обреченные к разрушению во имя движения и переустройства, находятся в противоречивом состоянии неустойчивого равновесия между стремлением к счастью и уверенностью, что оно, как воплотимая реальность или устойчивое состояние, попросту не существует. Ибо счастье – понятие абстрактное, нравственное. А счастье – реальное, счастливое счастье – заключается, как известно, в стремлении к тому счастью, которое для человека не может не быть абсолютным. Но жаждется как абсолютное.

Допустим, однако, что счастье достигнуто людьми, счастье как проявление совершенной человеческой свободы воли в самом широком смысле. И в ту же секунду личность рушится. Человек становится одиноким, как Вельзевул. Связь между общественными людьми обрезается, как пуповина новорожденного. И, следовательно, разрушается общество. Предметы разлетаются в пространстве, лишенные силы земного притяжения… Конечно, может статься, что общество и должно быть разрушено, чтобы на обломках его создать нечто совершенно новое и справедливое…

Суркова. Сложный вопрос! Как говорил Снаут в «Солярисе», размышляя о завоевании человеком Космоса, «человеку все-таки нужен человек… А с другими мирами… мы не знаем, что с ними делать…». К финалу «Зеркала» лишь однажды возникающий в кадре герой, от имени которого ведется рассказ, непонятно чем захворавший (сиделка говорит что-то о больной совести), вдруг называет неожиданную причину своего нездоровья: «…оставьте меня, я просто хочу быть счастливым…». Вот как! Люди нуждаются друг в друге, и люди становятся причиной взаимных мучений. Желаемое счастье трагически недостижимо, как недостижима гармония межчеловеческих отношений… В «Солярисе», болея и мучаясь, герой вспоминает рассуждение Толстого о том, как легко любить человечество и как трудно любить одного человека… Увы! Как достигнуть этой гармонии, насладившись счастливой истинной близостью с другим? Невозможно? И все-таки связь со своими близкими и ближними, пускай через общие страдания и общие муки непонимания, не может утолить неиссякаемую жажду любви к ним, определяя наше движение в поисках этого хрупкого счастья, дарующего благословенную боль его неполноты…

Тарковский. Конечно! А то можно было бы назвать счастьем положенный в карман благоприобретенный идеал. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Стоит только внимательно приглядеться к шедеврам, понять их таинственную и укрепляющую силу, и становится ясным их лукавый и одновременно святой смысл Они как иероглифы катастрофической опасности стоят на пути человеческого прогресса: «Опасно! Сюда не ходить!»

Они выстраиваются на местах возможных и необходимых исторических катаклизмов как предупреждающие вехи у скальных обрывов или болотных трясин. Они определяют, гиперболизируют и преображают диалектический зародыш смертельной опасности, грозящей обществу, и почти всегда становятся предтечей диалектического столкновения старого с новым. Благородная, но мрачная судьба!

Творцы шедевров видят эти водоразделы опасного раньше современников и тем раньше, чем они гениальнее. А раз раньше – значит часто остаются непонятыми в процессе вызревания в чреве истории гегелевского столкновения. Когда оно разражается, потрясенные и умиленные современники ставят памятник выразителю молодой, полной силы и надежд тенденции в то самое мгновение, когда она с недвусмысленной ясностью символизирует победительное движение вперед.

Художник, мыслитель становится идеологом, апологетом современности, катализатором предопределенной перемены. Величие и двусмысленность искусства, связанного с моральными и нравственными потрясениями, тем и знаменуются, что оно не доказывает, не объясняет и не отвечает на вопросы. Оно не более как пугающая надпись: «Осторожно! Радиация!» Хотите верьте – хотите нет! Тот, кто не поверит, рискует схватить лучевую болезнь… Исподволь… Незаметно для себя… С глупой улыбкой на широком безмятежном лице человека, уверенного, что Земля плоская, как блин, и покоится на трех китах.

Шедевр не всегда бросается в глаза – слишком многие произведения претендуют на гениальность. Они разбросаны в мире, как предупреждающие надписи на минном поле, многие из которых фальшивы.

Везение помогает не взорваться! Это внушает недоверие к опасности и приводит к идиотическому псевдооптимизму. Искусство начинает раздражать, как средневековый шарлатан или алхимик. Оно становится опасным, ибо лишает покоя.

Вряд ли это положение может изменить даже здравый смысл, способный подвигнуть нас к исследованию каждого явления искусства, чтобы установить причины его объективного возникновения.

К несчастью, всегда приятнее уставшему сесть на скамью с объявлением «место для отдыха», чем, умирая от жажды, прочесть надпись «колодец отравлен». Тем более возмущает, когда попадаются шутники, частенько украшающие такими устрашающими предупреждениями водоемы с прозрачной и вовсе не ядовитой водой. Это наводит на грустные размышления. Гений всегда несчастлив. Толстой отправляется в Астапово. Фидий осуждается на смерть во времена торжества Перикловой демократии. Озлобленный Пушкин стреляется на Черной речке. Прозрение приносит опустошение: истина двусмысленна! За овладение тайной приходится расплачиваться горечью одиночества и пренебрежением общества. «Великий человек – это общественное бедствие», – гласит китайская поговорка.

Мещански узкое, косное сознание, оберегающее ублюдочный порядок своего мирка, темного и замкнутого, как у улитки, создает свой гнилой и единственный принцип – беспринципности, отбрасывая все то, что по единственным причинам складывается по законам воистину высоких идеалов, руководящих созиданием и поисками прекрасного и чуждых ему в самом непристойном смысле. Ущербный до такой степени может и украсть и уж наверняка презирает в глубине души труд и доблесть всякого рода. Только он никогда не сознается в этом, ибо подобное признание опасно и чревато неудобствами, не входящими в жизненный расчет нашего до слез родного нравственного урода.

Суркова. «Ублюдочный порядок» обывательского мирка. Тарковский не может не восставать против него в самых жестких и решительных формах, потому что все его фильмы в конечном итоге об одном и том же – о человеческой жажде прекрасной и высокой гармонии, к которой воспаряет человеческий дух, к которой устремляется его истинно человеческое… Фильмы Тарковского также о жесткой, драматической цене, какою расплачивается человек за это свое стремление к гармонии, – ведь чем более высоко поставлена планка необходимого преодоления на пути к Истине, тем мучительнее издержки на этом пути.

Маленький, хрупкий Иван Тарковского оттого так по особенному притягателен, что решается взять на себя все бремя ответственности за разразившуюся в его стране мировую катастрофу, точно Атлант, взваливая на свои детские плечи все здание порочной человеческой цивилизации. Ноша непосильная, и он гибнет, раздавленный ее тяжестью, но в этой гибели утверждается самое высокое проявление человеческого и героического, если угодно. Нам страшно становиться свидетелями мученической судьбы этого ребенка, оставляющей тяжкое ощущение и своей глобальной вины перед ним. Но одновременно трудно не восхититься его мужеством и его решимостью, его умением яростно и деятельно возненавидеть (это тоже нужно уметь!) разрушение той мировой гармонии, что снится ему в чарующих снах. Иван одновременно пугает нас, ужасает и завораживает своей решимостью идти до конца. Увидев его однажды, уже не можешь забыть – этого мальчонку, будто стальным жгутом скрутившего себя из самой глубины его души родившимся чувством своего долга.

Андрей Рублев, будто странник, бредущий по жизни, окунаясь в самые темные ее бездны, воспаряет в конце концов к выстраданной им идее гармонического искусства, дарящего людям веру, надежду и любовь…