Вот и сейчас он сидит в кресле над раскрытой книгой и вот уже с четверть часа не может перелистнуть страницу: буквы словно разбегаются под его взглядом, наотрез отказываясь складываться в наполненные смыслом строки. И дело вовсе не в вечернем полумраке, разлитом по резиденции де Сарде, не в незажжённом — как всегда незажжённом — камине, и даже не в том, что некогда любимая «Утопия» теперь кажется, скорее, наивной сказкой, нежели одним из занятнейших философских трудов современности. Просто мысли его безмерно далеки от чтения. Как и всякий раз, что Константин приходит сюда: в единственное место, где он позволяет себе вспомнить, что был человеком. Что отчасти всё ещё остаётся им, несмотря на новую божественную сущность.
Он меняется. Следы пережитого малихора, прежде ещё видневшиеся на лице и теле неприглядными серыми змейками сожженных вен, теперь полностью исчезают под узором пепельно-зелёных нитей. Корона древесных ветвей в его волосах становится гуще, а от затылка и вдоль всего хребта теперь тянется узловатый чёрный корень, расходящийся более тонкими побегами по коже спины, по рёбрам, по плечам, рукам — словно бы его тело вздумало отрастить себе ещё один скелет снаружи. Но дискомфорта это вроде бы не доставляет, носить привычную одежду не мешает тоже, так что этот факт не слишком-то волнует Константина. А изжелта-белые радужки глаз в обрамлении потемневших до черноты склер выглядят даже забавно. Лишь иногда вдоль позвоночника волной тревожных мурашек проносится мысль: а вдруг он изменится так сильно, что Анна не узнает его при встрече?.. Нет, нет-нет-нет, такого просто не может быть, никогда не будет.
Константин возвращается к многострадальной книге. И едва не роняет её от неожиданности, когда стеклянную тишину гостиной разбивает громкий стук в дверь. Сильный, настойчивый.
Константин настороженно прислушивается. Он не зажигал огня, ничем не выдавал своего присутствия. Может, просто какой-то пьянчуга ошибся дверью?
Стук повторяется. И ещё раз, и ещё. Через четверть минуты в дверь почти барабанят. А ещё через мгновение уже орут так, будто бы одной долбёжки недостаточно, чтобы переполошить всю улицу:
— Тук-тук-тук! Можно мне войти?
Мужской голос отчего-то звучит не в меру громко: словно Константин слышит его вовсе не через стены и массивную дверь, а куда ближе. И кажется этот голос будто бы… знакомым?.. Что за…
— Я знаю, ты тут! Открой мне, пожалуйста, Константин!
Он едва ли не подскакивает на месте. Кто здесь может звать его по имени? Кто вообще может знать, что он здесь, что он жив?!
— Я тут ещё немного покричу, ты главное впусти меня! — настойчивый гость явно не смущён отсутствием ответа. И столь же явно не намерен уходить.
Въедливый скрежет царапает хребет: словно натянутая где-то глубоко внутри ржавая цепь скрипит тревожным предчувствием.
Константин не встаёт с кресла. Лишь чуть перебирает пальцами в воздухе: рассохшийся косяк смещается на самую малость — достаточно для того, чтобы щеколда вышла из пазов. Достаточно для того, чтобы у него осталось время и место для атаки, если это потребуется. Проклятье, пусть до этого не дойдёт, только не здесь, только не в этом доме…
В полумраке дверного проёма он видит высокую массивную фигуру. Как будто бы не совсем чёткую. Словно бы глаза отказываются воспринимать её как что-то зримое, отражающее скудный свет сгущающихся сумерек. Устрашающего вида шлем из черепа тенлана, тёмные узоры на лице, жёлтые глаза — проницательные, мудрые и печальные…
— Катасах?.. — изумлённо выдыхает Константин.
Катасах — это ведь он, действительно он! — переступает порог, стягивает шлем, откладывает его на бюро у стены и приветливо улыбается.
— Как же ты… Впрочем, о чём это я. Ты дух, призрак. Только почему-то видимый. Что же, теперь всем мертвецам в округе вдруг есть до меня дело? — Константин с горечью усмехается, тут же осекаясь: — Извини. Прости, прости пожалуйста. Я совсем не хотел обидеть тебя. Проходи, прошу.
Вместо ответа Катасах в три широких шага преодолевает путь от порога и, не останавливаясь, сходу сгребает Константина вместе с креслом в медвежьи объятия, на мгновение утыкаясь носом в щёку. И Константин с изумлением осознаёт, что
Грудь сдавливает болезненной тяжестью, к горлу подкатывает колючий ком, не давая дышать, не давая поднять руки в ответ, не давая даже пошевелиться.
— Мне… — Константин нервно сглатывает. — Мне так жаль, Катасах. Мне безумно, безумно жаль…
— О, что ты, мальчик мой, не о чем тут жалеть, — Катасах разжимает объятия, отстраняется, беспечно машет рукой.