И улыбается — открыто, искренне. Точно так же, как улыбался в тот день, когда малихорная слепота на время отступила, и Константин впервые смог чётко разглядеть его лицо.

— Я так рад видеть тебя живым! Больше всего я боялся, что ты не выдержишь, что нити жизни не смогут стать с тобой едиными… Но ты справился, мой мальчик! Это ничего, если я буду тебя так называть?

— Я тоже рад видеть тебя, Катасах, — в ответ на сердечную улыбку целителя, уголки губ ползут вверх почти что против воли. — Но… почему я тебя вижу? Что с тобой произошло? И почему ты такой… материальный?

— Не то, чтобы совсем.

Катасах крепко стучит себя кулаком в грудь, и она вдруг проваливается, открывая глазам Константина страшную обугленную рану: настолько явственно, что ему даже мерещится запах палёной плоти и горелых костей.

Катасах машет ладонью:

— Не вглядывайся. Думай как о живом. Так я научился прятать раны, чтобы не пугать мою наречённую.

Константин усиленно моргает, невольно тянет руку, тут же отдёргивает. Видение исчезает.

— Как ты нашёл меня?

— Просто очень хотел найти, — Катасах пожимает плечами, прислоняясь к каминной балке. — Я пришёл бы раньше. Но я не видел тебя. Не видел никого: блуждал по спутанному клубку собственной памяти, раз за разом переживал муки умирания и очень ждал, когда мой кошмар закончится, и я смогу уйти в новую судьбу. Знаешь, словно лабиринт ошибок, бесконечные тропы мучений. Ждал вечность, спорил со своими мертвецами. Со всем, что не сумел себе простить. А потом пришла она, моя minundhanem, — жёлтые глаза озаряются светом, будто бы посреди мглистых сумерек в них заглянуло самое настоящее солнце. — Пришла сама, отыскала меня в этом лабиринте, и я захотел и смог жить. Не так, как прежде, конечно. Но разве это имеет значение? Я счастлив, что ты жив, мой мальчик. Пусть даже в столь… хм… неожиданном виде и качестве. Я знал, что ты не сдашься, что у тебя всё получится! Я так горжусь тобой!

Константин лишь растерянно моргает.

— Моя нынешняя жизнь — это не вполне моя заслуга, — наконец, находится он.

— Да, я слышал, — Катасах кивает. — Слышал об упорстве Керы: оно всегда восхищало меня. И видел, какой большой переполох случился на острове.

Константин принуждённо смеётся.

— Переполох! Как ты очаровательно это назвал!

— Жизнь циклична и изменчива, — разводит большими руками Катасах. — Всё поправимо, друг мой. Всё поправимо, пока мы живы.

— Конечно. Этим я и занимаюсь. Исправляю, — Константин тянет ироничную улыбку. — Исправляю этот мир.

Внимательные глаза Катасаха наполняются печалью.

— Ты исправляешь мир. А следовало бы начать с себя. Отдавать что-то: миру, людям или одному только единственному человеку — можно лишь от избытка. Иначе в тебе просто не останется тебя самого.

— С себя? — Константин вновь усмехается, на этот раз — язвительно. — А знаешь, Катасах, малихор ведь не был «проклятием земли» или как вы там ещё называли его промеж собой. Меня отравили. Мне намеренно подмешали заразу в чашу. Просто потому, что кого-то не устроили планы моего отца. Понимаешь? Мне отказали в праве на справедливость, в праве на жизнь — за те решения, что принимал не я. Больше такого не будет. Больше никто не решит мою судьбу.