Константин устало трёт переносицу.

— Если ты собрался урезонить меня — не трать слова. Я не остановлюсь. Что будет с островом, когда я с ним закончу? Я не знаю. Может, Тир-Фради вздохнёт с облегчением. А может, развалится на куски. Хотя, Винбарр говорил то же самое, когда я забрал себе сердце Тысячеликого. И вот ведь — не развалился же. Разве что погода немного испортилась, — он преувеличенно цинично усмехается.

Катасах качает головой:

— Я здесь не для этого. Лишь только для того, чтобы ты знал: Катасах на твоей стороне.

— На стороне разрушителя твоего острова? — недоверчиво хмыкает Константин.

— На стороне человека, которому нужны поддержка, участие и любовь. На стороне Константина. Никто не должен быть один. Никто. — Он вновь касается его плеча, серьёзно заглядывает в глаза: — Ты позволишь мне поговорить с Винбарром?

— Зачем?! — Константин изумлённо вскидывается.

— Он — мой лучший друг, — по-простому разводит руками Катасах.

— Он же убил тебя! О чём ты хочешь с ним говорить?

— Он не виноват, — Катасах мягко качает головой. — У него не было выбора. Ради блага всех нас Винбарр принес в жертву острову собственную судьбу, отдав себя до конца Хранителю внутри себя. Я нарушил Закон, отдав тебе — чужаку — наши нити жизни. Винбарр предвидел, что все могло окончиться так, как окончилось. Вот мне и досталось, — он смеётся. — Но не бери в голову. Я знал, на что иду. Я сожалею лишь о роковом стечении обстоятельств. Но не жалею, что наши с тобой пути пересеклись. Я счастлив этому. И если бы у меня был шанс вернуться назад и изменить прошлое — я бы снова выбрал твою жизнь.

Зыбкая чёрная вода отступает откатившейся волной, вновь обнажая мокрые камни живых чувств: острые, ранящие до крови.

— Спасибо, — отзывается Константин почти шёпотом. — За всё, что ты сделал для меня. Я ведь так и не успел сказать, — он улыбается, хоть горький ком почти до рези распирает горло.

— Пока ты жив — никогда не поздно сказать и сделать то, что не успел, — Катасах улыбается так солнечно, что на мгновение Константин готов безоговорочно поверить его словам. Любым его словам. — Так ты позволишь нам поговорить? Он — мой друг. И он совсем один. Никто не должен быть один.

— Я не знаю, как дать тебе поговорить с ним. Его не слышит никто, кроме меня. Меня бы устроило, чтобы так и оставалось. Большую часть времени Винбарр желает мне долгой и мучительной смерти, и, хотя я уже привык и это иногда даже забавно, мне бы очень не хотелось, чтобы он озвучивал свои подробные планы и мои слабые места кому-то ещё. Но… — он долго молчит, смотрит на Катасаха в упор, словно это поможет разглядеть в нём ответ на так и не заданный вопрос. — Знаешь, это так тяжело — когда совсем, совсем никому нельзя верить… И… даже если… Да. Ты можешь попробовать. Просто уже потому, что дал мне хоть малое время поверить, что кому-то на этом проклятом острове есть до меня дело. Я уже почти забыл, насколько это ценно: говорить. Говорить, когда слушают.

— Спасибо, Константин, — Катасах накрывает его руку почти невесомой ладонью. — В тебе есть пламя и свет. И я уверен — они окажутся сильнее всех обстоятельств. А знаешь, — он вдруг смеётся — легко и радостно, — я бы хотел иметь сына, похожего на тебя. И мне приятно думать, что раз уж я имею отношение к твоему новому рождению, то я в некотором роде могу считаться твоим отцом. Ведь могу же? Отец, правда, из меня вышел никудышный: дал силу, а как ею пользоваться — не научил…

Константин удивлённо моргает, улыбается чуть неверяще. И не находит, не может найти слов. Лишь спустя долгую минуту затянувшийся тишины внезапно опустившимся голосом повторяет уже однажды сказанное:

— Жаль, что времени было так мало.

Катасах с улыбкой качает головой:

— Время ещё есть, мой мальчик. Ещё есть.

И тут же будто бы распадается, истончается, плывёт. Не исчезает, но перестаёт быть чётким, словно глаза вновь отказываются воспринимать его. Комната вновь погружается в тишину. Винбарра Константин обычно слышит лишь когда тот сам обращается к нему, так что, должно быть, разговора между ним и Катасахом он не услышит тоже. Оно и к лучшему.