«Ты не умеешь строить. Твоя чёрная тень оставляет за собой лишь мёртвую тьму».

— Моя кто? — удивлённо вскидывается Константин, не уверенный, что правильно понял значение слов островитянского языка.

«Dob anem shadi, — повторяет Винбарр. — Чёрная тень души. Грязь и отрава, чернота сердца — не чужая, твоя собственная. Разросшаяся, искажённая болезнью и страхом расстаться с твоей никчёмной жизнью. Извратившая и вывернувшая наизнанку присвоенную тобой силу Тысячеликого бога».

— Вынужден отдать тебе должное: за время нашей прискорбной разлуки твои оскорбления с стали куда более изобретательными и красочными, — для убедительности сказанного Константин даже изображает символические аплодисменты. 

Однако Винбарр отзывается на удивление спокойно и даже без шипения:

«Ты слеп, отломанная ветвь мёртвого дерева. Слеп, как и все renaigse. Я не обязан убеждать тебя. Так зачем тебе мир, в котором не будет никого, кроме тебя?»

— Я буду не один. Но это уже не твоё дело.

«Я не вижу твоих мыслей, самозванец. К счастью. Но я вижу стремления. Все они лишь о том, чтобы обладать. Или… Нет. Не все, — на короткий миг в голосе Верховного Короля чудится удивление. — Есть и другое. Стремление слиться. Стать единым целым. Но не поглощая — отдавая. Что? Разве ты способен что-то отдавать?»

— Не понимаю, о чём ты говоришь. Если только речь не о справедливом воздаянии. Да-да, помню: «я и понятия не имею о том, что такое справедливость», — Константин преувеличенно небрежно фыркает, тут же глубоко вдыхая и сосредотачиваясь на том, чтобы больше не слышать голоса в своей голове. Он не хочет продолжать этот разговор.

Его ждёт Новая Серена.

Константин не любит этот город, ему не за что его любить. Однако и разрушать его до основания он не видит никакого смысла, хотя и нечто глубоко внутри него очень этого хочет. 

В Хикмете он несколько увлёкся: сильнее, чем планировал. Теперь он будет действовать спокойнее и расчётливее. Ему нужен лишь дворец и его мерзостные обитатели. В особенности — леди Лорин Моранж. 

Конечно же, она знала о предназначенном ему малихоре. И даже если старая интриганка не сама подмешала заразу, даже если не была причастна лично — она знала. Знала и позволила обстоятельствам сыграть себе на пользу: избавиться от мальчишки, который приплыл отобрать наместничье место, принадлежавшее ей столько лет, убрать его чужими руками — не этого ли она желала?

Константин приходит в Новую Серену без Хранителей. Он приходит ночью, приходит незамеченным. За недолгое время своего правления он хорошо успел изучить дворец, успел узнать его тайные ходы и невидимые двери. Вряд ли все. Но все ему и не нужны: довольно просто оказаться внутри, просто вслушаться в нервозное дыхание спящих коридоров, отметить на мысленной карте биение пульса обитателей дворца, аккуратно потянуть за истерично дребезжащие струны перекрученных, порванных, поломанных потоков энергии. В этом месте нет сил острова, способных откликнуться ему. Ни во дворце, ни во всём городе, запертом в брусчатку, в камень, в железо. Здесь нет живой земли. Но есть… дерево. Мёртвое дерево натёртого до блеска паркета, мёртвое дерево резных стульев, столов, тяжёлых дверей. Мёртвое дерево громоздких картинных рам, украшенных прихотливой резьбой кроватей, лестничных ступеней… Здесь всё окружено мёртвым деревом.

Константин скользит кончиками пальцев по отполированным тысячами рук перилам лестницы, ведущей из потайного подвального хода. Мёртвое дерево не поёт, не слышит песен, больше не способно дать жизнь. У Тысячеликого бога не было власти над ним: иначе жрецы островитян без труда расправились бы с захватчиками, расправились ещё двести лет назад.

Но эта власть есть у него — нового бога. Того, кто уже умирал сам.

Константин прикрывает глаза и глубоко вдыхает: то, что больше не способно дать жизнь, может эту жизнь отнять. Перила под его пальцами идут трещинами, змеящимися всё выше, дальше, неотвратимее: мёртвое дерево откликается на его зов. Оно рассыхается, зияет разломами. Оно сыплется и разверзается провалами под людскими ногами. Оно раскалывается, выкрашивается острыми щепами из кресел, кроватных спинок, вонзается в шеи, вонзается в уши, вонзается в закрытые веки. Пригоршнями трухлявых опилок забивается в глотки через приоткрытые во сне рты, не давая дышать, не давая вскрикнуть и позвать на помощь.

Константину не нужно видеть, как все они умирают. Не нужно смотреть Моранж в глаза, не нужно нести чушь о «свершившейся мести». И слышать слова оправдания — любые слова — не нужно тоже. Когда он вновь открывает глаза, он не ощущает торжества — лишь отстранённое спокойствие. Это немного… странно. Константин ловит себя на мысли, что ощущает эту отстранённость почти постоянно: словно чудовищная чёрная рыба проглотила все его живые чувства и теперь утаскивает всё дальше на глубину, делая их всё менее различимыми, всё менее значительными. Оставляя на поверхности лишь сухую собранность. Что с ним происходит? Это остров так влияет на него? Или…

«Начинаешь понимать, самозванец?»

Проклятье, как всегда не вовремя.