Я стоял, растерянный, оглядывая масштабы бедствия, когда ко мне подскочил разъяренный продавец, который перед этим отлучился всего на одну минуту. Увидев то, что произошло, он в ярости грохнул кулаком по крайнему правому крылу «Волги», на котором сразу же образовалась глубокая круглая вмятина.
Я понял, что теперь эта машина уже определенно будет моей. Ремонт стоявших перед «Волгой» «москвичей» влетел мне в копеечку. Я тут же рассчитался с продавцом за ремонт и возместил ему также моральный ущерб, сел в «Волгу» и поехал домой. Лучше бы я купил, думал я, серую «Волгу» с такой же вмятиной, которая стояла во дворе.
Осмотреть мою машину собрались все художники, жившие в нашем доме. Живописцы говорили, что надо было покупать машину другого, желательно серого цвета, скульпторы больше обращали внимание на вмятину, но все единодушно восхищались серебристым оленем на капоте.
Ночью я плохо спал, вспоминая произошедшие со мной неприятности. Еле дождавшись утра, я пошел посмотреть свою новую машину. Оленя на носу не было. Кто-то ночью отломал его, добавив еще одну некрасивую вмятину.
Без оленя и со вмятиной эта машина служила мне верой и правдой много лет. На ней я ездил в Польшу и Чехословакию, на ней ездил на зарисовки с моим другом Виктором Цигалем в Таллин.
Лет через десять, когда она уже почти совсем развалилась, я продал ее дешево недоверчивым узбекам. Когда настал момент расплаты, один из них снял ботинок и достал из носка мятые теплые деньги и передал мне. Это было в Апраксином Дворе, где я когда-то покупал мою «Волгу» и где уже стояли новые, только что появившиеся, непривычной формы, сверкающие краской «жигули». К моему удивлению, они были окрашены в самые разнообразные цвета, и только серых, мышиного цвета, среди них не было.
К чему приводит хорошее воспитание
Сережа — маленького роста, с незапоминающимся лицом, в пиджачке непонятного цвета, крайне застенчивый, забитый жизнью человек. Зашел он ко мне в мастерскую не вовремя, зашел узнать, нет ли где-нибудь какой-нибудь работы. А у меня были гости — заглянули на огонек (окна мастерской выходят во двор нашего дома, и когда горит свет, значит, я в мастерской) художники Юра Татарников, Тимофей Шевченко и Василий Соколов. Все трое — живописцы, все трое жили в противоположном от меня корпусе.
Тимофей Шевченко — бывший партизан, смуглый красавец, он потерял глаз во время войны, но это его нисколько не портило. Василий Соколов — профессор института, прекрасный живописец. Он потерял глаз в детстве. Как-то в очереди за гонораром в узком коридоре художественного фонда они из-за чего-то повздорили, и дело кончилось дракой.
— Поговорили с глазу на глаз, — сказал по этому поводу стоявший в этой же очереди замечательный карикатурист Владимир Гальба.
Кстати, на большой Всесоюзной выставке в Манеже в Москве был выставлен триптих Гелия Коржева: три портрета, три головы больше натуральной величины. На одном был изображен слепой солдат в черных очках, на втором — скорбящая мать, прикрывшая глаза ладонью. Третий портрет — портрет мужчины в профиль. Таким образом, на три головы оказался изображенным только один глаз. Мало того, рядом с триптихом устроители выставки поставили еще бюст Кутузова.
Но вернусь к Сергею. Его приход в мастерскую был совсем некстати. Мы только-только уселись за стол и приготовились выпить по рюмочке. Мне бы извиниться и сказать, чтобы он зашел как-нибудь в другой раз, но вежливость не позволила мне сделать это. Моя вежливость иногда приобретала гипертрофированные формы.
Много лет назад умер приятель моего отца — профессор Бичунский, старый врач, который до революции был придворным терапевтом. Я пришел с моими родителями в дом перед выносом тела.
— Хотите проститься с покойным? — спросила безутешная вдова, приглашая меня в соседнюю комнату.
— Спасибо, с удовольствием, — сказал я вежливо. Родители побледнели. Они всегда пытались дать мне приличное воспитание. В детстве меня отдали в немецкую школу, чтобы я изучил язык; меня учили музыке, хотя со слухом у меня были проблемы; меня даже отдали в школу танцев. Все это мне не помогло. Играть на рояле и танцевать я так и не научился, но я всегда был вежливым и воспитанным мальчиком.
В первом классе немецкой школы я сразу же вместе со всем классом вступил в кружок юных безбожников. Мы не знали, что это такое, но через неделю мы должны были участвовать в утреннике, на который были приглашены все родители, и мои в том числе.
Частушки, которые мы собирались исполнить, были напечатаны в журнале «Безбожник». Частушек было много — в два раза больше, чем исполнителей, и мы решили, что каждый прочтет одну частушку, но не подряд, а почему-то мы решили читать через одну. Все частушки были вполне приличными, и только одна, которая досталась мне, кончалась словами:
Можно было бы прочитать любую другую пропущенную частушку, но мы этого не сообразили. Я громко прочитал ее перед переполненным залом и перед ошеломленными родителями.
Дома меня долго пороли. Я не понял за что, но на всякий случай вышел из состава юных безбожников. А частушки запомнил на всю жизнь.
Итак, я пригласил Сергея к столу. Мы понемногу выпивали, сочувствовали Сергею, поскольку работы у него не было, а семья у него большая. После третьей рюмки он тихим голосом рассказал нам историю своей жизни.