— Добрая, молвишь? А ну-ко, малый, повороши огонь. Он тож добрый.

Улька выла, извивалась, но сказать больше ничего не могла.

— Ну, отгреби в сторону. Пущай отойдет, заговорит, чай.

Улька вся почернела от дыма. От ног ее шел чад. Она уж не кричала, а только глухо стонала.

— Так доброе то̀ зелье было? — спросил боярин снова.

— Доброе, — чуть слышно прошептала Улька.

— Доброе? — Ну, пригреби снова, малый.

— Ой, государь, смерть моя, не пали, все скажу!

— Ну, ин, говори. Только, мотри, не бреши.

— Отравное то̀ зелье было, — еще тише шепнула Улька.

— Отравное? Так ты, Козлиха, на лекаря-то наклепала, — не убойца он?

— Не убойца, государь, в том винюсь. — Улька немного отдышалась и говорила послышней. — По злобе я Ондрейку оговорила, — боярину Одоевскому больно люб он был. А Одоевский Стрешневу боярину наказывал, ведуний да ведунов в дом не пущать. А коло Стрешневых я сколь годов кормилась и с робятами. То нам бы про̀падом пропадать.

— А про ведовство да про чародейство Ондрейкино тож наклепала?

— Ой, нет, государь, в том слово мое истинно. Сама видала, как след он княжича вынял, да в колодезь с наговором кинул.

— А ну-ко, Терентьич, подтяни еще, да потуже!

Палач разом натянул ремень. Ульку точно подбросило. Она крикнула, а потом сразу замолчала, голова ее свесилась, ноги вытянулись.

— Обмерла, государь, — сказал палач.

— Ну, ин, будет. Сымай, малый, клади в сторонку пущай очухается. До завтрева отлежится. Давай других.