— Ну, ин, приспусти, Терентьич. Говори, Козлиха, да, мотри, не путай. Лечивала княжича?

— Лечивала, государь.

— А кто тебя допустил княжича лечить?

— Боярыня сама, Одоевская княгиня, Овдотья Ермиловна.

— А от кого боярыня про тебя сведала?

— Не ведаю, государь. Присылала боярыня ко мне, велела к ней дойти, что сынок больно недужит. А от кого сведала, не сказывала.

— Ну-ко, Терентьич, ожги трижды, може вспомянет.

Подручный спустил с Улькиных плеч рубаху. Палач снял со стены ременный кнут, размахнулся, кнут со свистом упал и сразу рассек спину Ульки. Полилась кровь. Улька закорчилась и завыла. Кнут упал в другой раз, в третий, Улька дергалась, выла, кричала.

Боярин махнул палачу, он остановился, но Улька не начинала говорить, только в голос ревела.

— Ну-ко подтяни, — сказал боярин.

Палач натянул ремень и нажал ногой на бревно. Улькины руки опять захрустели.

— Ой-ой-ой! Скажу, все скажу! спусти, спусти скорея!

Палач по знаку боярина отпустил бревно и ослабил ремень.

— Стрешнева боярыня про меня сказывала Одоевской княгине.

— А у Стрешневой боярыни ты и ране лечивала?

— Лечивала, государь. Холопов их лечивала и боярыню саму.

— А каким обычаем лечивала?

— Травами добрыми, что в Зелейном[59] ряду покупывала. Чок-трава, что от чорной хворобы дают, одолен-трава, царски очи, прострел-трава тож. От всякой хворобы своя есть трава добрая.

— А шептами да на̀говорами лечивала?

— Не ведаю, государь, ни шептов, ни на̀говоров. Богу помолюсь, то и лечу. То Ондрейка, нехристь, богу не верует, бесовским чародейством лечит.