— Одоевскому, вишь ты, не велит государь.
— Как то̀ статься может! Да ты, Юрий Ондреич, казывал-ли, что Улька сама в ведовстве повинилась, а у Одоевского в дому бывала и сына его лечивала?
— Сказывал. Да и сказывать-то не пошто было. Государь про то про все ране ведал, а отколь не ведаю. Молвил государь, не сам Одоевский ту ведунью в дом пустил, а хозяйка его.
— Аль муж за жену не ответчик?
— Одоевский-де, — молвил государь — сам жену поучит. Дьякам-де не стать мешаться.
— Эх, Юрий Ондреич! — сказал дьяк и рукой махнул. — Не быть тебе коли так ближним боярином. Да и в Приказе вряд удержаться. Не свалим мы Одоевского, так он тебя свалит. — А про себя дьяк подумал: — Я, може, и мимо тебя, лежебок, в думные дьяки пролезу. Всем ведомо, что я дела вершу, — покуль ты дрыхнешь. А как колдуна да колдунью сожжем, государю то̀ любо будет. Може, он меня в думные дьяки за то и пожалует. А ты хоть пропадом пропадай, колода трухлявая. Не чорт нас веревочкой связал.
Боярыня в злобе
Боярыни Одоевская и Стрешнева прежде как сестры жили, — да не чужие они и были — Авдотья Ермиловна у Стрешневой дочку крестила, Агашу. На неделе часто по два, по три раза друг у друга бывали. А после смерти Иванушки — как отрезало. Только и побывала Стрешнева, когда Авдотья Ермиловна за ней присылала. А с той поры ни ногой.
Сама же боярыня Одоевская никуда из дома не выходила, плакала все больше да молилась. Ждала, какое решение от мужа выйдет — в монастырь ли ей итти, или в дальнюю вотчину ехать. Сказывала ей ключница, что велел боярин рухлядь[61] всю дорожную вытрясти. А куда ехать — и одной ли ей или с ним — не говорил ей хозяин, а она спросить не смела.
Ключница и то пожалела ее. Приходит как-то и спрашивает:
— Матушка княгиня, что ты все одна да одна дома сидишь? Съездила бы хоть в Архангельский собор, богу помолиться — все бы хоть людей посмотрела. Аль не прикажешь ли за Стрешневой Натальей Панкратьевной спосылать — давно не бывала?
А тут как раз в опочивальню девка заглянула, махнула ключнице, чтоб подошла к двери, и что-то ей шепнула.
— Вот, княгиня матушка, в час я сказала… Наталья Панкратьевна и жалует к тебе, — сказала ключница.
— Ну, веди, веди, Васильевна, гостью дорогую, — сказала боярыня и сама пошла навстречу.
А на Стрешневой лица не было, как она в горницу вошла. Ни белил ни румян на щеках. Все, видно, слезы смыли.
Авдотья Ермиловна даже руками всплеснула, как ее увидала:
— Наталья Панкратьевна, сестрица, что с тобой приключилося? Агаша не занемогла-ль? Хозяин все ли здоров? — Поди, Васильевна.
— Аль сама беду мою не ведаешь? Чай, не без тебя она и приключилась, — сказала Стрешнева.
— Что ты, Христос с тобой, Панкратьевна! Не ведаю, какая и беда. Да и как я на тебя беду наслать могла! Не колдунья я.
— Эх, Овдотья Ермиловна, грех тебе! Кума ты моя. Все равно что за сестру старшую почитала я тебя. А ты на меня и на хозяина моего такое взвела.