Чернобровый молдаванин, улыбнувшись, заметил:

— Еще сутки попостишься, мамалыгу сглотнешь как торт. Михаил смеялся вместе со всеми, хотя впору было рыдать.

За два дня они потеряли десять бойцов. Убитых хоронили во дворах домов в неглубоких ямах, завернув в плащ-палатку. К наскоро сбитому кресту приколачивали дощечку с именем — вот и все почести. Но понимал Михаил и другое: плоские шуточки, вызывающие хохот у солдат, — есть не что иное, как потребность в разрядке после того дикого напряжения, которое человек испытывает в бою.

Обут был профессиональным военным. В его короткую биографию кровавой строкой вошел Афган. Но эта война гораздо страшнее, особенно для людей необстрелянных. Страх поднимается откуда-то изнутри, из самой потаенной глубины человеческого существа. Начинается озноб, возникает дикое желание спрятаться, затаиться в щели, замереть там и не двигаться, пока не прекратятся свист пуль, разрывы снарядов, пока не смолкнет грохот осколков по броне, от которого мороз по коже. Трудно с этим страхом совладать. Невероятно трудно взять себя в руки...

На войне надо работать, заниматься делом, все помыслы направить на выполнение поставленной задачи, чтобы некогда было думать об опасности, о том, что тебя вот-вот убьют.

Кто-то крикнул:

— Степанчик, до командира!

Михаил не сразу понял, что кличут его, — так и не привык к новой фамилии. Лишь когда посыльный позвал во второй раз, встрепенулся.

Штаб размещался в том же кирпичном особняке, только сад вокруг изрядно поредел. Поваленные, вырванные с корнем яблони, посеченные осколками ветви свидетельствовали об интенсивном обстреле, и вряд ли Носенко стоило сюда возвращаться. Бравирует комбат...

На крыльцо вышел Писарчук. Следом за ним в сопровождении конвоира плелся, едва передвигая ноги, седоголовый человек в гимнастерке, без ремня, с сорванными погонами. Лицо в кровоподтеках и заплывший глаз не оставляли сомнений в том, что его жестоко избили.

— Кто такой? — спросил Михаил, пораженный видом арестованного.

Писарчук пропустил седоголового с конвоиром мимо и, остановившись перед Михаилом, процедил сквозь зубы:

— Не суйся, мужик, понял? Заткнись наглухо, пока самого не повели.

— Дерьмо поганое! Как ты смеешь! — вскипел Михаил и, схватив Писарчука за грудки, рванул на себя.

— Отпусти! — не своим голосом заверещал Писарчук, пытаясь правой рукой дотянуться до кобуры.

— Ты, гад, еще за оружие хватаешься? — рявкнул Михаил и рывком приподнял тощего Писарчука над землей. Одного десантного приема было бы достаточно, чтобы сломать негодяю руку, ногу, шею.

— Что происходит? — послышался повелительный голос. В дверях стоял подполковник Носенко. По лицу его блуждала усмешка, уж больно забавно смотрелся начальник особого отдела, червем извивающийся в могучих руках десантника. — Отпусти его, Обут!

Михаил с сожалением оттолкнул от себя Писарчука. А тот, едва отдышавшись, прошипел:

— Он... Он напал. Он убить хотел!

— Не балагань, — остановил Писарчука подполковник. — Кабы хотел, убил бы без разрешения. Сам виноват, не задевай спецназовца; Обут, сам знаешь, где побывал. Ты, Писарчук, после камеры смертников в психушку попал бы. Иди!.. А ты, Обут, тоже кончай с дурацкими замашками. Замечу что-нибудь этакое — пеняй на себя. Заходи в дом, разговор есть. За бутылкой обсудим.