С кульком Аленкиных вещей и новенькой крестильной рубашкой я вернулся в общежитие. Весть о том, что Кондратова уже в роддоме, была воспринята нашим подвальным сообществом с необыкновенным энтузиазмом, словно ребенок, которого моя жена должна была родить, принадлежал не только нам, но и всем нашим соседям. Огромное спасибо им всем за такое трогательное участие и доброту.
Я позвонил Нине Владимировне и сообщил ей радостную весть. Она поначалу растерялась, не зная, как ей реагировать, но, взяв себя в руки, сказала, что будет молиться за свою дочь, и велела держать ее в курсе дела. Я повесил трубку на рычаг и вдруг ощутил в душе страшную пустоту. Делать мне было нечего, ничем занять себя я не мог. Это было мучительно! Ждать всегда трудно, но ждать звонок из роддома просто невыносимо!
С полчаса я послонялся из угла в угол по нашей опустевшей и ставшей вдруг такой неуютной комнате, не выдержал и пешком отправился назад – к 25-му роддому. Мне, дураку, почему-то казалось, я должен быть поближе к жене, чтобы помочь, облегчить ее муки. Спроси меня тогда, как я собираюсь это осуществить, я бы ответил: «Не знаю», но в тот момент был уверен, что поступаю правильно.
К роддому я пришел, когда уже стемнело. Обойдя два раза вокруг неприступного здания, я набрался наглости и нажал кнопку звонка на двери приемного отделения. Когда она приоткрылась, я, захлебываясь словами, торопясь, чтобы мне только дали договорить, выпалил: «Сегодня к вам поступила Елена Кондратова, и я хотел бы узнать…» Пожилая, уставшая нянечка оборвала меня на полуслове: «Иди-ка ты домой спать! Мы справок не даем. Утром позвони, тебе все скажут, а сейчас иди, милый! Иди!» И буквально перед самым моим носом дверь снова захлопнулась.
Я понял, до утра мне ничего узнать не удастся, и совершенно опустошенный побрел домой.
В подвал я вернулся, когда часы показывали три часа ночи. Меня встретили крики «ура!». Никто не спал, все ждали моего возвращения, чтобы лично поздравить с рождением дочери. Пока я шатался по Москве, Аленка позвонила из роддома и сообщила, что у нас родилась Верочка. Мы заранее решили, что назовем нашу дочурку именно так. В память о ее бабушке Вере Антоновне. Не знаю, откуда появилась бутылка шампанского, но пробка вылетела из горлышка и ударила в потолок, искристая влага, извергая крохотные пузырьки, плескалась в стаканах, и мы выпили в честь рождения доченьки и за здоровье ее мамы. Вы не представляете, как я был счастлив!
В эту ночь я так и не заснул. Не смог.
А впереди меня ждал, пожалуй, самый главный день в моей жизни. События спрессовались до такой степени, что вздохнуть некогда было.
До той деревни, где должно было произойти мое крещение, надо было добираться либо на электричке, либо на рейсовом автобусе. Мы выбрали электричку и договорились встретиться на станции метро «Ждановская». Это был самый удобный и самый быстрый способ совершить пересадку со станции метро на станцию железной дороги, потому что обе они составляли единое целое. Нужно было спуститься в подземный переход, пройти 40 метров, подняться наверх, и ты оказывался уже не в метрополитене, а на платформе, откуда отправлялись пригородные поезда.
Я приехал за 15 минут до условленного срока. Сухачевых еще не было, и я, промаявшись на платформе четверть часа, потихоньку начал заводиться: Лена с матерью и детьми не появились ни через 5, ни через 10, ни через 15 минут. С ними явно что-то случилось. Замаячила реальная угроза, что долгожданное крещение сегодня не состоится. После бессонной ночи и ожидания вестей из роддома испытание для моих нервов, прямо скажу, было нелегкое.
Сухачевы опоздали на полчаса! Не успел я с облегчением вздохнуть, как выяснилось, что ближайшие три электрички отменили по «техническим причинам». Очень удобная отговорка: чуть что, сразу вали на «технические причины». И звучит солидно, и объяснять ничего не надо. Следующий электропоезд пойдет только через полтора часа. Катастрофа! Значит, креститься сегодня мне не удастся! Я скис окончательно и бесповоротно. Но мою крестную так просто голыми руками не возьмешь! «Бежим на автобус!» – решительно скомандовала она и, подхватив детей, побежала на площадь, откуда отправлялись рейсовые автобусы по самым разным направлениям. Я и ее матушка с трудом поспевали за ней. К моему ужасу, из-за отмены электричек толпы желающих уехать из Москвы осаждали автобусы. Но Сухачеву в этот день, похоже, остановить было невозможно. Отыскав нужный маршрут, она сначала без очереди, не обращая ни малейшего внимания на протесты пассажиров, протолкнула внутрь автобуса детей, потом свою матушку и с криком: «Немедленно пропустите! Не видите разве, это народный артист! Мы опаздываем на съемку!» – буквально силой втащила за собой и меня. Подобная наглость совершенно обезволила людей: никто Сухачевой даже полслова не сказал.
Все 40 минут, что мы ехали к месту назначения, стиснутый со всех сторон потными и не очень счастливыми людьми, стоя фактически на одной ноге, я думал о том, как нелегко приходится соленым огурцам, набитым в бочку под самую завязку. Ни повернуться, ни вздохнуть, ни охнуть, ни просто дух перевести. Когда наконец мы выбрались из автобуса на волю, оказалось, зря торопились и такие муки терпели: литургия уже полчаса как закончилась, все разошлись по домам, и двери церкви была закрыты на огромный амбарный замок. В правом углу чисто выметенного просторного двора стоял небольшой домик, в котором, по всей вероятности, жил настоятель этой церквушки. «Надо будет узнать, как его зовут?» – подумал я. Из дома во двор с ведром помоев вышла женщина средних лет и, увидев нас, скроила такую физиономию, что губы наших деток растянулись до ушей. «Батюшки сегодня не будет боле, – недовольно поморщилась вышедшая из дома. – Они счас кушают, потом отдыхать лягут. Так что нечего тут стоять. Идите, откуда пришли. И открыла дверь чистенького, аккуратного сарая, прилепившегося к самому дому священника. Ее встретило радостное хрюканье поросенка, у которого, видимо, был такой же режим приема пищи, как у его хозяина. «Все ясно, ничего у нас сегодня не получится, – с горечью подумал я. – Ну что за наказание такое! Как будто все нарочно сговорились не допустить, чтобы сегодня ребятишек и меня окрестили».
И тут настал черед мамы Лены. На правах старой знакомой она бесцеремонно нарушила размеренное течение обеда настоятеля храма и без спросу вошла в дом священника. Минут через пять вернулась довольная и умиротворенная: «Сейчас выйдет». Задав поросенку корм, из сарая на двор вышла женщина с пустым ведром. «Милочка! – обратилась к ней старшая Сухачева. – Открой, пожалуйста, храм. Я с батюшкой обо всем договорилась». Потрясенная наглостью незнакомки, женщина с ведром лишилась дара речи и лишь повторяла непрерывно: «Ну надо же… Ну я не знаю… Ну вообще…» Но церковь нам все-таки открыла. Возмущению ее не было границ.
Вытирая бумажной салфеткой рот, в храме появился батюшка. В бороде у него застряли крошки, а судя по тому аромату, который исходил из его рта, он успел выпить за обедом пару рюмок водки. Мне это страшно понравилось, такое непринужденное поведение батюшки придавало торжественному обряду крестин какую-то теплую, сугубо домашнюю окраску.
Все таинство пролетело для меня в один миг, и вот уже у меня на шее висит крестик, и я осеняю себя крестным знамением. Свершилось!
Вернувшись в Москву, я первым делом поехал на Центральный рынок на Цветном бульваре. Купил там потрясающий букет из тюльпанов, нарциссов и, счастливый, поспешил в роддом к своим девочкам. Отныне я буду обращаться к ним только так: «Мои девочки». Вносить цветы в палаты, где лежали роженицы не полагалось, но нянечка, покоренная красотой моего букета, согласилась взять цветы, чтобы хоть издали показать их Аленке. С меня и этого было достаточно.
В общежитии я рухнул в постель и забылся наконец тревожным сном. Мне предстояло еще столько сделать, а времени не оставалось совсем. Ведь с завтрашнего дня у меня начнется новая жизнь!
Из шестой книжки воспоминаний